Карлик покивал лысой башкой.

– Очень приятно, а ты, Тратсин, иди работай. Марг не за то тебе платит, чтоб ты в теньке сидел да лясы точил с беременными красотками!

Прин вспыхнула. Неужели весь Енох знает, что она ждет ребенка?

Тратсин вылизывал края миски.

– Ты начал что-то рассказывать…

– О таких вещах лучше не вспоминать. Солдаты, может, и вспоминают, ну так они ж победили, а нам поскорей бы забыть. Такие воспоминания только работе помеха, к чему они? Своим дочкам я про это не стану рассказывать, и сыну тоже, если мальчик родится. И тебе слушать незачем.

– Я хотела только узнать…

– В каменоломнях иногда толкуют про то, что здесь было три года назад – или десять лет, или тридцать. Вроде как в шутку. Не люблю я такие шутки, дурную смесь из забытого и памятного. Я и обедать сюда хожу, чтоб ничего такого не слышать. Еще больше стали теперь говорить, когда многие уходят на север, в город. Я одного хочу: работать и получать удовольствие от работы. А вот Карвен говорит, что беда Еноха в том, что мы так много забыли. Все наши несчастья, говорит, оттого, что мы беспамятные. Не помним даже, кто мост построил – одни имена остались.

Прин хотела сказать, что события можно записывать, но вспомнила, что все они – Тратсин, Браган, Карвен и Гутрид – неграмотные; а на примере бабушки она знала, как враждебно относятся люди к тем, кто считает себя умней их.

– Знаешь, я ведь раньше в каменоломне работал, – сказал Тратсин. – Леса городил, если понимаешь, для чего они…

– Да, для работ наверху, – повторила Прин то, что говорил Карвен.

– Ну да, – слегка удивился Тратсин. – Так вот, в последний мой год хозяева собрались послать три артели на новое место, базальт добывать. И начали мы, городильщики, работать на узком карнизе над пропастью раза в три глубже, чем вот этот обрыв, – Тратсин показал на стену ущелья. – Вбивали колья в утес. Над карнизом был выступ – я на него залез, и снизу мне подавали доски. Вдруг слышу – грохот, и кто-то орет мне: «Тратсин!» Смотрю вверх и вижу, что обвал, громадные камни, прямо на меня катится…

– И что же?

– А спрятаться некуда – ну, я и прыгнул! Как сейчас помню: лечу вниз, солнце в правый глаз светит, и гадаю, почувствую ли, как кости ломаются под конец. Потом ударился оземь – что очень даже почувствовал – и покатился кубарем. Качусь и не знаю, то ли сам стукаюсь, то ли камни вокруг меня падают. Очухался лежа под деревом, и спина у меня горела, будто осами покусанная. Я ободрал ее и левое бедро тоже. Тут ребята подбежали, подняли меня и показывают на выступ, откуда я сиганул. Там теперь груда камней, а я ни единой косточки не сломал! Весь день все только и говорили о «прыжке Тратсина» – кто видел, как я падаю, кто не видел, кто вспомнил, как городильщики разбивались насмерть, упав с высоты вдвое меньше этой. А он, мол, щуплый, в чем душа держится, и хоть бы хны – чистое колдовство! Три дня толковали, я уж думал, что тот выступ так и назовут Прыжком Тратсина. Но потом камни оттуда убрали, и про меня все забыли. – Тратсин зачерпнул со дна песок с илом и стал оттирать руки; вода замутилось, отражение пропало. – А мне, признаться, хотелось, чтобы то место в мою честь назвали – было бы детям что рассказать. Дочки, правда, еще не родились тогда, но все равно. Вот, мол, откуда отец ваш сверзился и остался живой. Даже и царапины не осталось на память – на мне всё заживает как на собаке, хоть я и тощий. Жалко, что не назвали. Вот и те, кто мост этот строил, хотели б, наверно, чтобы их помнили не только по именам. Если это правда их имена… Ну, пусть себе. Давно это было, с чего кому-то помнить про прыжок Тратсина? А ведь могли бы запомнить! – ухмыльнулся он. – Ладно, пойду работать. Отнесешь миску обратно домой?

– Конечно.

– Вот и умница. – Тратсин забрал нож, забрал деревяшку и ушел.

Прин думала о свой бабушке. Той, наверно, тоже хотелось, чтобы ее запомнили не только как старую чудачку, хвастающую тем, что никак не могла придумать.

Тратсин, помахав ей, стал подниматься по ступенькам, выкопанным в обрыве.

Прин помахала в ответ и помыла миску в ручье. Сколько всего надо запомнить, сколько забыть. В Енохе, как и в Элламоне, есть, конечно, свои предания, и она со временем их узнает. Но предания – это истории, которые город запоминает, истории с простой моралью, которые рассказывают детям в назидание или для забавы, а взрослым в память о былой славе и постоянных угрозах. Есть, однако, случаи, о которых никто не желает помнить, и есть прыжки Тратсина, о которых толкуют разве что женщины, пока чешут шерсть и прядут…

Прин, зарывшись в песок коленями, замерла. Ей предстало видение, ясное, как солнечный свет на воде. Браган, глядя на играющих детей, говорит другой матери: «…северянка эта, что мой Тратсин нашел на реке, ребенка носит, бедняжка. А знаешь, что она говорит про нашу двойную похлебку? Что про нее и в самом Элламоне знают! Странники ее расхваливают на рынках, девушка сама слышала. Небось, мы по всему Невериону уже прославились».

Прин ополоснула миску. Не странно ли, что слова оставляют следы, что вот так укореняются в памяти. Ну что ж, она тоже внесла свою долю в запоминание чего-то, хотя бы похлебки – тем более что похлебка и впрямь вкусна.

Ужин вечером явно не удался. Браган сварила мужнин улов (Прин, ловившая форель в горных ручьях, с самого начала сомневалась в успехе), смешав рыбу с овощами, хлебом и маслом. Браган сидела в углу у очага, Тратсин на лавке. Он принес домой ножку скамейки и нож, которым ее обстругивал. Гутрид и Карвен пристроились на полу, Прин на своем топчане. Малышкам давали кашицу на пальце то Карвен, то мать. В очаге, на противне, который Браган время от времени поворачивала, пекся пирог с грушами. Пахнул он восхитительно, а на вкус оказался отвратным: его испортила та самая приправа, которой так щедро пользовались в столичной харчевне. Прин свой ломоть съела, но через силу.

– А что, пирог у Браган так же хорош, как похлебка? – спросил Карвен, передавая Прин кружку пива, налитую Тратсином. – Может, ее похлебка прославится наравне с нашим южным пивом, а?

Прин улыбалась, пила пиво и жевала невкусный пирог. Пиво, впрочем, начинало ей нравиться: оно странным образом успокаивало ее. За ужином постоянно шутили насчет того, как Гутрид выпила лишнего на Празднике труда прошлым летом. Гутрид сначала отшучивалась, но на четвертый раз потеряла терпение.

– Я не потерплю, чтобы отлынивающий от работы болван говорил обо мне такое. Это давно было, пора бы уже забыть! Вели ему перестать, Тратсин!

– Не надо ее дразнить, – серьезно промолвил Тратсин. Младшенькая, встревоженная, наверно, отцовским тоном, проснулась, завопила, вздохнула и заснула опять; старшая, вся чумазая, хлопнулась на пол и захихикала.

– Вы проводили бы Прин, пока совсем не стемнело, – сказала, поднявшись, Браган. – Вот, я тебе собрала кое-что на завтрак.

– Да, пойдем. – Возможность покинуть душную, пропахшую рыбой хижину пересиливала обиду на то, что ее выгоняют. – Думаю, мне там хорошо будет, – добавила Прин, хотя обратного никто не предполагал.