Лишь после такого облома, не слишком склонный к самокопанию Подлужный вынужденно напряг извилины. И ему припомнилась недавние посиделки с Бураковыми, где разговор зашёл об одном общем знакомом, сын которого погиб в армии. И Лидия Ефимовна заявила, что она предпримет всё необходимое, но её внук служить не пойдёт. А на нелицеприятное замечание председателя райсовета о долге перед Отечеством, какое бы оно ни было, председатель райсуда ещё более резко посоветовала идти в армию ему. «Что ж, — ответил ей Алексей, — прятаться за чужими спинами я не привык. Два года срочной я уже отпахал. Но надо будет, и от сверхсрочной увиливать не стану. И сыновья мои — тоже».

В тот вечер Подлужные и Бураковы расстались отчасти взаимно недовольные друг другом. Но не думалось, что до такой степени. «Ах да! — запоздало спохватился занудный моралист. — Ведь сегодня присовокупилось и твоё фиаско на сессии. Так что, старорежимный товарищ совок, твои котировки на общественной бирже стремительно падают».

От безысходности Алексей негромко включил радио, надеясь услышать новости из области фантастики. Например, о мерах, предпринимаемых Горбачёвым для сохранения Союза. Увы, в эфире звучали сплошь проельцинские реляции.

И в отчаянном порыве Подлужный впервые в жизни сел пить ну в о-очень немногочисленной компании. И это оказалось весьма кстати. Потому что из спиртного нашлась только початая бутылка водки, на дне которой плескались жалкие остатки хмельной выпивки. Набралось на две стопки. И вытряхивая из поллитровки последние капли, Алексей вспомнил, как Бураков в таких случаях шутил: «О, Алексей, на тебе закончилось. Значит, ты и бежишь за беленькой».

«Забулдон-одиночка» сам с собой чокнулся и осушил обе стопки, не закусывая. Удивительно, но на голодный желудок сорокоградусная «покатила» хорошо. Напряжение немного отпустило. Вот тогда Подлужный, взяв лист бумаги и авторучку, выплеснул горькие переживания в строки стихотворения, озаглавленного «Прощай, мой друг Союз!».

Хоть залейся вином-самогоном,

Хоть забейся в предсмертном плаче,

Мы живём по другим законам,

Даже дышим теперь иначе…

Первый встречный — уже не брат,

Общий праздник — уже не в радость,

Ты мне как басурману рад,

И как лук источаешь сладость.

К другу зря я пришёл за прощением,

Чтоб в общении души отмякли,

А он мне не нальёт со значением

Из чекушки последние капли.

Я навстречу объятья раскину,

Он страдальчески, как на Голгофе,

Обзовёт меня господином

И подаст «в напёрсточке» кофе.

Не затянем про крейсер «Варяг» -

Коль державный сей символ, не нужен,

Потому как приспущен стяг,

И корабль ныне наш на суше.

Вроде нет надо мной артобстрела,

И по следу овчарки не лают,

И не рвут моё бренное тело…

Кто же душу мою убивает?!

Тот, кто выбрал тропинку узкую,

А страну разделил на вокзалы,

Что теперь даже водку «Русскую»!

Каждый пьёт под своим одеялом…

Некто, может, меня упрекнёт:

Ностальгия, мол, это по прошлому…

Только я возражу наперёд –

По тому, что было хорошего.

Ведь я жить привык сообща,

Чтобы общие — горе и счастье,

Чтобы вместе хлебать борща,

Чтобы души друг другу — настежь!

…Хоть травись первачом-самогоном,

Извивайся, по-бабьи плача,

Мы живём по другим законам,

Даже дышим теперь иначе…

Изродились мы, измельчали,

Позабыли свою родословную,

Заблудились мы, потеряли

Православную долю духовную.

Как без песни судьба пресна,

Без любимой — и вовсе гроб!

На миру мне и смерть красна,

Мироедова жисть — не впрок.

Раздерусь и упьюсь напоследки

На унылой, угрюмой пирушке,

Не могу коли жить, как предки,

Ну, так сдохну, хотя б, по-русски!

Только пусть похоронят меня

Там, где Солнышко ярко алеет,

Пятки жжёт, ребятишек дразня,

Оно всех от души обогреет!

Глава четвертая

1

Весной 1992 года Подлужные выбрали время и вместе с сыновьями приехали в Среднегорск мирить бабушку и дедушку, которые, по признанию самой Людмилы Михайловны, жили как таракан с дезинфекторшей. Но ради внуков супруги Серебряковы смирили гордыню и не подавали вида, что находится в серьёзном разладе.

Родственники вшестером пообедали в гостиной за большим столом. Посмотрели телевизор. Владимир Арсентьевич и Людмила Михайловна охотно общались с внуками. Поделились новостями с Татьяной и Алексеем. Однако на сближение друг с другом так и не пошли.

Вскоре Серёжа и Мишутка перебрались в детскую комнату, которую бабушка с дедушкой, как и прежде, держали «для них». Женщины удалились на кухню, чтобы приготовить праздничный ужин. И Подлужный остался наедине с тестем.

— Как Людмиле Михайловне работается редактором в книжном издательстве? — завязал диалог зять.

— Переживает. И это, мягко говоря, — отозвался тесть. — Представляешь: рядовой редактор! Но…Сама виновата. Не надо было на всю область гэкачепистов превозносить, за Союз ратовать, а Борис Николаича — хаять. Вот от неё щас все морду и воротят. И, естественно, я не мог её не критикнуть в том злополучном интервью папараццам.

— Прошу покорнейше извинить, Владимир Арсентьевич, — мотивированно затронул более щепетильную и животрепещущую тему Подлужный, — а не это ли причина столь…м-м-м…длительной размолвки между вами и Людмилой Михайловной?

— Ты, Алексей, как всегда, в своём репертуаре, — скривился профессор. — Бесцеремонно бьёшь по живому.

— Тут не до дипломатии, — возразил ему молодой собеседник. — Это волнует даже не столько меня, сколько Танюшу. И, самое главное, нам хочется, чтобы всё было по-прежнему и между вами с Людмилой Михайловной, и между всеми нами.

— Эх-ма, — досадливо закряхтел Серебряков. — Можно подумать, что я не хочу. Видишь ли, мой беспардонный родственничек…Во всём нужна мера. Есть граница, которую не дозволено переступать. Я перед Людой давным-давно извинился за тот телеэпизод…Х-хе, какой слог, а! Ан она требует, чтобы я попросил у неё прощения прилюдно…Люда прилюдно…Х-хе, какой слог, а! То есть, тоже по телевизору. Я, конечно, её понимаю. Ан и меня понять можно: путч есть путч. К тому же, я — ответственный работник облисполкома. И если отказываюсь от своих слов, значит, Горбачёва и Ельцина надо было свергать. На такое я однозначно пойти не могу.

— А если публично сказать, что вы ей приносите извинения как мужчина женщине?

— Алексей, ну ты же — не дурак. Политическая-то подоплёка так и прёт. Это будет шито белыми нитками. Нет, нет и нет…

— Зря! А я бы принародно повинился.

— Я — не ты, — довольно резко отрезал тесть; и перевёл беседу в иную плоскость: — Ну, а как тебе шоковая терапия?

— Вообще-то, «терапия» значит «лечение», — ответил зять. — Но какое это, к чёрту, лечение, если часть народа элементарно вымирает? Ельцин с Гайдаром обещали, что в течение года цены вырастут, максимум, в пять-шесть раз. Со второго