Нет, он всегда был чужд 'гаремной литературе', потому как отлично знал, что один мужик не потянет поимение толпы дам. Сил не хватит. Особенно, когда эти бабенки не красавицы, да и работы невпроворот, к ночи еле ноги тянешь. Но - это были его бабы, его подданные. И они глядели на него как на Спасителя.

А теперь все они смотрели на анклав, словно голодные собаки на кусок мяса. И готовы были пуститься во все тяжкие, лишь бы их туда забрали. И тут Виктор из барона и защитника превращался в докучную помеху. Тошный вахтер на проходной женской общаги, не пускающий к кавалерам.

Корона упала в грязь и развалилась на куски. И позолота потускнела.

Этакий полицай из вспомогательной полиции. С функциями старосты оккупированной деревни. И хрен даже кого на партизанскую борьбу поднимешь. Сдадут сами тут же.

Анклав, словно демократические США, удавил его тоталитарную власть в ласковых объятиях. Попутно, правда, разрешив тиранить куда сильнее, но и это не радовало.

Раньше бы Виктор и не поверил в то, что просто побоится сам пристрелить ауешника пленного. А он - побоялся. Сам себе удивился тогда, снимая палец со спуска. Потому что вдруг в голову пришло, что расправу увидит кто - и потом, не сразу, а лет через пять - вылезет это, как убийство безоружного. Да, сейчас он для Анклава 'свой сукин сын'. Замечательно, да? Только вот кончали потом эти самые 'свои сукины сыны' очень плохо. Потому что грязные перчатки выкидывают по истечении надобности. Меняя на новые, почище.

Правила гигиены.

Паршивая перспектива была и раньше. Но там имелась вынужденность, все прекрасно понимали, что альтернатива - просто сдохнуть и потом ходить трупом неприкаянным по лесу, лягушек ловить. Потому - старались все.

И все рухнуло. Чего корячиться тут на выселках - когда вон, рукой подать - сияющий град на холме. С безопасностью и тушенкой-сгущенкой. Как в прошедшей жизни прямо!

А барону падшему светит возня только с ублюдками разными, спиной ожидая выстрела, или чего еще гаже. Как там у царей - императоров - то яд в жратве на пиру, то нож в бок от льстивого подлеца, то подстава какая. Кирпич с крыши, или что там еще такое случайное?

И что выходит? А выходит он холуем у анклавовских. Причем таким - не своим, а заштатным. Чуж-чуженин. Сольют в любой момент. И не поморщатся, и не вспомнят.

И что дальше делать? Вот так тупо получать партии оскомылков и недоделков?

И выстругивать из этих поленьев дубовых - полезных Буратин?

Глава 5. Команда лекаря. Похмелье

Поминки помню плохо. Чего-то сорвало меня с резьбы и перекосило. Надрался быстро и серьезно, с института такого не помню за собой. И братец - уж на что тверд мозгом и могуч печенью - в такие же слюни и жижу напился.

Только кусками помню, как с суровым своим братцем то ревели, как девчонки, то пытались песни петь, то колобродили где-то на задворках. Съехали с рельсов два паровоза...

Потом покалеченная память отметила - рядом с нами все время кто-то трезвый отирался. То Серега, почему-то без пулемета, то Вовка, то еще кто-то, когда тошнило - помогала Надька.

А сейчас лютый отходняк, словно мы ацетон пили и бензином запивали. Мутит люто, но нечем. Братец ушел, шатаясь, железный человек, а меня опекает Енот, делая это с серьезностью и знанием дела опытного алкоголика. Точно небось сам поддавал раньше, больно уж мастер.

Похмелье обуревает.

Но вроде постепенно выхожу из пике.

Неудобно, что с работой получилось эдак. То есть мы успели сообщить, что не сможем явиться, но все впопыхах и не достойно двух взрослых лекарей. Но это так, хоть и стыдно, но где-то вдали. Стыдновато в отдалении.

- А ты это чего? - деревянный язык с резиновыми губами не очень достойно выдают речь. Надо же, получилось выговорить!

- А майор с твоей главной озаботились, чтоб при вас кто-то в виде охраны-обороны был. Вот вас и пасли, пока вы куралесили. Лучше стало, как вижу.

- Ну если это лучше, то уж не знаю, что и хуже - о, получается говорить! Действительно в себя прихожу.

- Ты мыслишь, значит, существуешь! - выговаривает какую-то сложную логическую конструкцию Енот. Пока что-то не получается ее понять полностью, мозг изможден и валяется в черепе жидкой кучкой.

- На ко вот, попей - подставляет кружку с вкусно пахнущим рассолом мой сослуживец.

- Я думал, что кто из коллег поставит капельницу, быстрее было бы!

- А решили обойтись достаточными щадящими методами. Пили вы два дня, сахарного диабета и прочих инсультов у вас, лосей, нет, не суррогаты хлебали - так что и так пойдет. Тебе нарзану или капустного рассолу - тоном завзятого бармена спрашивает хромой.

- Нарзану. Он щелочной, хорош против ацидоза.

- Вижу, восстает доктор из праха и пепла. Держи.

Хорошо, как дождь при засухе на острове Большого Бодуна. Живительно.

Хоть и медленно, а все же постепенно прихожу в себя, восстанавливая контроль над пораженным во все места организмом. Как Терминатор на резервных батарейках.

- Ты говорил, что тебя что-то сильно ест? - деликатно спрашивает нянька.

- Да?

- Три раза при мне сказал.

Хоть в память двери и перекошены, а понимаю, что имел в виду Енот. Да, меня очень сильно ест то, что отец, как рассказал брат, мог бы спасти мать и себя. Но он повел себя совершенно по-идиотски. Винтовка эта убогая так и осталась висеть на спине, когда он уже шел по дороге вместе с мертвой мамой и приплывшим с половодьем трупом какой-то девахи. Их так и упокоили - тремя выстрелами подряд.

Он не был трусом, и я совершенно точно знаю, что в бою, например, держался бы геройски - а тут увидел, что женщина на маму напала и не то, что не стрельнул, а даже прикладом не врезал. Пытался ее оттянуть, но зомби, даже первичные - цепки чудовищно и бороться с ними дело бессмысленное. По силе живых они почему-то превосходят...

Мне неохота это говорить, как-то выглядит коряво - выставлять погибшего отца дураком. Или неумехой. Или и тем и другим, хотя я знаю, трусом он не был, чего нет - того нет. Мама тоже в этой истории выглядела не очень - все же сколько времени прошло с начала Беды, но с женщины какой спрос! И да, я чувствую, что меня