Шрифт:
Закладка:
Тем не менее поход на Инкоу сочли успешным, хотя Павел Иванович до конца жизни терзался, что в рейде сложили головы более четырёх сотен казаков. Группа всё-таки была окружена возле какой-то деревни с трудно произносимым названием, и не будь командир военным гением, лежать бы им всем по берегам реки Ляохэ.
Об этом походе и битве у Ляохэ казаки сложили песню:
За рекой Ляохэ загорались огни,
Грозно пушки в ночи грохотали.
Сотни храбрых орлов из казачьих полков
На Инкоу в набег поскакали.
Печальная песня, и поют её со слезой над стаканом водки.
И бесстрашно отряд поскакал на врага,
На кровавую страшную битву.
И урядник из рук пику выпустил вдруг —
Удалецкое сердце пробито.
И пронзительным надрывом звучит последний куплет:
За рекой Ляохэ угасали огни:
Там Инкоу в ночи догорало.
Из набега отряд возвратился назад,
Только в нём казаков было мало.
Мищенко нашёл выход и вывел бо́льшую часть группы в расположение русских войск. Правда, сам получил пулю в бедро, но не она мучила его – душою страдал он от того, что не выполнил данное Марьяне обещание вернуться за ней в Яньтай. Павел Иванович не мог знать, что, даже вернувшись в Яньтай, он не нашёл бы там ни Марьяну, ни раненых.
Сторожка Охранной стражи находилась в стороне от станции и была надёжно укрыта кустами жимолости. Она осталась с времён строительства Южной ветки и как-то смогла уцелеть даже в огне боёв с «боксёрами». После подавления восстания и восстановления всего порушенного ихэтуанями отделение охраны обосновалось в особнячке на границе станции, и сторожка оказалась не у дел. Про неё как-то позабыли.
Раненых казаков, Соломина и Устюжанина, принесли в сторожку в темноте, остерегаясь лишних глаз. На станции было пусто: служащие ушли с отступившими русскими войсками, китайский вспомогательный персонал разбежался, а японцев выбила группа Мищенко.
Казалось бы, чего опасаться, однако Павел Иванович принял все меры предосторожности. Он хотел оставить с Марьяной ещё одного казака, но она резко воспротивилась:
– В рейде каждый человек на счету, а нас тут и так трое. Винтовки-то они держать смогут – не стрелять, так хотя бы перезаряжать. А со стрельбой я управлюсь. Вы, главное, не забудьте за нами вернуться.
– Мы вернёмся, – твёрдо сказал Павел Иванович. – Обещаю.
Мог бы и не обещать: Марьяна и так знала, что он разнесёт всё в пух и прах, чтобы снова быть с ней. Он был её рыцарем, но не защитником, нет. Она была с ним на равных, потому и ушла от Семёна к нему. Три года жизни с Ваграновым показали, что Семён – прекрасный человек во всех отношениях, добрый, заботливый, любящий, но Марьяна постоянно чувствовала своё волевое превосходство над ним, это угнетало Семёна, но её – ещё больше. А с Павлом она свободна, и это для неё является главным.
Два дня и две ночи прошли спокойно. Японцы на станцию вернулись, но к сторожке никто не приближался. Раненые шли на поправку, уже могли дежурить поочерёдно, давая Марьяне передохнуть, и она наконец-то отоспалась. Беспокоило полное отсутствие сведений о происходящем за пределами сторожки, но тут уж, как говорится, ничего не попишешь.
Марьяна во время своего дежурства наблюдала в бинокль за тем, что делается на станции, – это в одну сторону, и что на реке – в другую. Условия для наблюдений сильно различались: если со стороны станции сторожка была неплохо укрыта разросшимся кустарником, то с реки она просматривалась полностью. Река – приток Ляохэ – была достаточно полноводна, чтобы пропускать маломерные суда, даже небольшие пароходы. В этом Марьяна убедилась уже на третий день, когда мимо пробежал паровой катер с военной командой на борту, что не на шутку её встревожило. И не напрасно.
Раненые уже встали на ноги и начали выходить по нужде. Отхожее место имелось и в сторожке, но казаки не хотели лишний раз смущать молодую женщину и продирались сквозь кусты куда подальше. Вот и напродирались.
Марьяна услышала выстрел и рванулась было к дверям, но Гаврила Устюжанин заступил ей дорогу.
– Бери винтарь, – хрипло сказал он. – Ерошка обосрался. Продадим себя подороже.
Марьяна осторожно выглянула в окно, выходящее на реку. Так и есть! К берегу подходил военный катер, его борта ощетинились ружьями со штыками. На мостике стоял молодой офицер с биноклем.
Что-то заскреблось в наружную дверь. Она приоткрылась, и в щель вполз Ерофей Соломин. Голова его была в крови, живот – в грязи.
Устюжанин за шкирку втащил его внутрь. Первый вопрос был:
– Стрелять сможешь?
– А куды ж я денусь? – неожиданно хохотнул Ерофей. – Поцалуев не дождутся.
– Куда тебя ранили? – спросила Марьяна, клацая затвором карабина и раскладывая поудобней боеприпас.
– Да так, царапнули по башке. Стрелок, видать, так себе. Я же весь на виду сидел. Гляжу: с подберега катер выползает, на малом ходу. Токо успел штаны подтянуть, меня и шваркнуло. Ажно отбросило. Вот и пополз по-пластунски. Они меня больше и не видали.
– Сейчас пристанут – разглядят, – хмыкнул Гаврила.
Он уже сидел у раскрытого окна с винтовкой наизготовку. Стол пододвинул поближе, патроны разложил.
– Не пристанут, – осклабился Ерофей. – Вода ночью спа́ла, а там крути€к открылся, и глина в ём мокра́, склизка́…
– А чё ты лыбишься-то, чё лыбишься? Тут не пристанут, так другое место найдут и от станции прищучат. Бежать-то некуда. Да и не с нашими ногами шкандылять. Готовься, Ероха, к последнему бою. Надевай чистое…
Гаврила не успел договорить. Послышалась гортанная команда, и залп десятка (а может, и больше) ружей разнёс в щепки дверь сторожки. Марьяна едва успела отпрыгнуть в угол и затаиться, присев на корточки. Ерофей лежал как раз напротив двери, и приподнимись он чуть выше, уже истекал бы кровью. Гаврила был в стороне, его не зацепило.
– Сходню бросают, – негромко молвил он, осторожно глянув из-за косяка окна. – Командуй, Марьяна.
– А чего мне вами командовать? Заряжайте для меня винтари, а я постараюсь не мазать.
Этот бой был, наверное, самым коротким. По крайней мере, в Русско-японской войне. И, конечно же, не остался в анналах истории. Но так случается очень часто, практически чуть ли не всегда.
Едва первый солдат ступил на
