начал, не вылезая из ямы. К концу рабочего дня отнес лопаты, почистился, умылся и прогуливаюсь возле ямы. Идет. С блокнотиком в руках и рулеточкой.

— Тяните! — подает кончик стальной ленты.

Обмерили. Чтобы лента в глубину шла натянутой, на кончик прилепил глиняный шарик.

— Фамилия, имя, отчество ваши? — спрашивает, раскрыв блокнотик и достав из середины карандашик.

— А ваши?

— Я серьезно спрашиваю — для наряда.

Когда назвал себя полностью, она опустила блокнотик.

— Так это вы на машиниста учиться собираетесь?

Глаза у нее темно-карие, лицо чистое, нежное, и она не намного старше тех школьниц, что здесь утром хихикали, но какая-то серьезная и властная.

— Откуда вы, не зная фамилии, знаете о желаниях человека?

— А мне девушки в общежитии о вас рассказывали.

— Теперь-то и я вас вспомнил: вы были за столом в сиреневом платье, когда мне не дали окрошки, опасаясь, что я лопну?

— Что же вы так зло-то о них: девчата все хорошие, простые, обыкновенные девчата.

— Мне их простота нужна, как собаке пятая нога!

— Напрасно. Среди них есть отличные девушки, например, Шура.

— Демина?.. Точно!.. «Сквозь разорванные брюки Челкаша было видно пролетарское его происхождение…»

— А при чем тут Челкаш? — спросила мастер, еле сдерживая смех.

— Так это же ваша отличная Демина так в школьном сочинении написала! — ответил я, и мастер расхохоталась.

С ней было интересно. Она не хихикала, не кокетничала, как другие, и не была той простушкой, которой можно любое слово ляпнуть. И мне за своей речью поэтому приходилось следить.

Узнав, что мне трудно дается математика, а экзамены в школу машинистов будут конкурсными, она потом во многом помогала, и я запросто приходил к ней в комнату.

— Нина, — скажешь, — опять эти кубы, квадраты замучили!

— Садитесь, — ответит. — Чтобы знать математику, нужно не просто заучивать формулы, а уметь выводить их.

Даже потом, уходя на танцы в горсад или в кино, заставляла меня рассказывать, откуда что берется.

Тетя Катя, видя такую дружбу, однажды без ее ведома приказала перенести и койку, и все ее вещи в многоместную общую комнату — чтобы кто дурного чего не подумал. Но было уже поздно: из двадцати возможных я набрал девятнадцать баллов, а через год мы пошли в загс.

Мы — машинисты

Не мечтал быть машинистом в детстве. Поезда, особенно паровозы, страшили. Сидишь в кино на полу под самым экраном — с передней скамейки согнали парни. «Кыш отсюда!» — усядутся с девками да еще тебе на голову семечную шелуху сплевывают, — а любой киножурнал с паровоза начинался. Приближается, приближается он к краю экрана — прямо на тебя несется, — голова вжимается, вжимается в плечи… И когда грохочущая, несущаяся с дымом, паром машина заполнит весь экран да еще ка-а-ак свистнет… Закроешь глаза и ждешь страшной участи.

Боялся, пока живой паровоз не увидел. Сосед, дядя Петя, должен был вечером ехать на станцию сдавать сенопоставки, пригласил меня.

Сбегал к матери на ферму, отпросился. Тетя Мотя, жена дяди Пети, в узелок еды нам приготовила на двоих. Собрались у прогона подвод двенадцать.

Хорошо на возу ехать: колеса поскрипывают, в небе звезды покачиваются; мужики кто песни поет, кто лошадь материт. Дядя Петя потихоньку выводит неизвестную мне мелодию:

Но спят усачи-гренадеры В равнинах, где Эльба шумит, Под снегом холодной России, Под знойным песком пирамид.

На станцию я приехал в мокрых штанах: с воза-то слезать надо, а к краю подползти — свалишься. Так и уснул. Сполз на станции в руки дяди Пети, а он смеется:

— Ну, брат, если в том месте, где лежал, пробу на влажность возьмут — домой с возом придется ехать. А так — лошади соленое лучше любят.

Я набычился и чуть не плакал.

— Ничего-о, высохнет, пока до весов дойдет очередь, а сейчас пойдем, я тебе паровоз покажу! — взял за руки и повел через рельсы.

На станции пахло гарью и шпалами. Паровоз прибыл с вагонами и пыхтел: «Пуу-фу, пуу-фу, пуу-фу…»

— Дядя Петя, а он с рельсов соскочить может? — спрашиваю.

— Счас мы узнаем, — и повел туда, где паровоз остановился, а чумазый человек спустился с него вниз и лил из масленки в железные ящички посредине колеса черную смазку.

— Скажи-ка, браток, — парень вот спрашивает: может ли паровоз соскочить с рельсов?

— Может, если рельсы лопнут, а так куда он денется: видите, гребни какие между рельсов входят. — Посмотрели, как колеса между рельсами помещаются, и даже я понял, что не соскочит…

А лет через шесть недалеко от этой же станции Гаврилов-Посад я в ужасе закричу среди ночи.

Поеду к брату. Он будет учиться в московском военном училище.

В какой стороне Москва, я знал: в войну в той стороне осенними ночами плясали красные шарики — Москва защищалась при налетах.

Увидел поезд, паровоз у которого к Москве стоит, прыгнул на ступеньки вагона — вагон закрыт, на ступеньках неудобно.

Хотел между вагонами — там брезентом загорожено. Полез на крышу. Положил сумочку, где для брата подарки были, посиживаю. И вдруг вагон падать начал.

Поползла моя сумочка — потянулся за ней и сам поехал. Ухватился за какую-то крышку: голова вниз, левой рукой в крышку уперся, а меня тянет, тянет… в темноту и страшный грохот колес.

— Ма-ма-а! — закричал от ужаса, и вагон начал выпрямляться.

Как мне тогда было знать, что наружный рельс над внутренним в кривых участках пути может возвышаться до 150 миллиметров?

Когда беспризорничал, тот случай учитывал. А по крышам от головы до хвоста поезда бегом бегал. От хвоста к голове состава бежать нельзя: ветер встречный, и вагон, на который прыгаешь, от тебя убегает. Прыгнешь — между вагонами угодишь. А зимой совсем плохо: на вагонах замерзнешь. Машинисты выручали. Придумаешь жалостливую историю про свою жизнь — и довезут, и накормят.