Сократ не счел бы подобные вопросы серьезными. Серьезный вопрос — это как выход в незнакомые воды. Серьезный вопрос сопряжен с риском, словно вы зажигаете спичку в темной комнате. Что вы увидите, когда вспыхнет спичка, неизвестно — может, чудовищ, а может, чудеса, но вы все же чиркаете спичкой. Вот поэтому-то серьезные вопросы задаются не уверенным тоном, а неуклюже, нерешительно, ломающимся подростковым голосом.

Для Сократа задавать такие вопросы было самым важным делом, требующим настоящей храбрости.

* * *

Профессор Джейкоб Нидлмен подливает мне еще лимонада. Движения его медленны, но рука тверда. Кубики льда чуть звякают, ударяясь о стенки стакана. Вечерний калифорнийский свет стал мягче, цвета — насыщеннее, солнце опускается все ниже.

Я прошу Нидлмена рассказать еще о себе. Он громко, сипло вздыхает и вновь возвращает меня в 1940-е годы — время его юности — в Филадельфию. Они с Элиасом продолжали философские диспуты на каменной стене, хотя и все реже. Однажды Джейкоб позвонил другу домой. Трубку взяла его мать и каким-то странным голосом сказала, что Элиас «отдыхает». Джейкоб понял, что что-то не так, еще до того, как впервые услышал слово «лейкемия».

Вот один из последних вопросов, которые ему довелось обсудить с товарищем.

— Интересно, что происходит с человеком, когда он засыпает? — спросил Джейкоб. — Куда он уходит?

И впервые Элиасу нечего было ответить. Незадолго до четырнадцатилетия его не стало.

Смерть, особенно неестественно ранняя, способствует своего рода концентрации ума. Джейкоба переполняли вопросы. Почему Элиас, а не он сам? Что делать со столь кратким отведенным нам временем? Родители, учителя, раввин не давали ему удовлетворительных ответов. И он обратился к Сократу и философии.

— А почему к философии? — спросил я.

— А почему мы что-то любим? Мы чувствуем зов. Нас зовут к себе великие вопросы. Кто мы такие? Что мы такое? Почему мы здесь? Людям нужен смысл. Так что да, это был зов.

Родители Джейкоба этому зову не слишком обрадовались. «Как старшему сыну, мне было заповедано Богом стать врачом», — поясняет он глухим голосом. И Джейкоб действительно стал доктором, но не в медицине, а доктором философии. Ему запомнился момент, когда его впервые представили «доктор Нидлмен» при матери. Она тут же вмешалась: «Но не такой доктор, от которого хоть какой-то прок, ну, понимаете».

Остаток своей жизни Нидлмен доказывал, что она ошибалась. Он удостоился бесчисленных похвал и добился значительных академических успехов, всегда стремясь расширять свою аудиторию. Почему «великие вопросы» интересуют столь немногих, он понять никак не мог. «В нашей культуре не оказывается должного внимания великим вопросам. Любое общественное объединение, любая организация нацелены либо на решение проблем, либо на достижение удовольствия», — говорит Нидлмен.

Он замолкает, его слова повисают в теплом калифорнийском воздухе. Я понимаю, что он прав. Решать проблему, не прожив ее, — это все равно что пытаться приготовить еду, не купив продукты. Но мы так часто тянемся к самому быстрому решению или самому легко достижимому удовольствию. Все что угодно — лишь бы не остаться один на один со своим незнанием.

Я разглядываю Окленд-Хиллз — в это время года холмы окрашены в пыльно-бурый цвет. Моего слуха достигает приятный перезвон китайских колокольчиков где-то неподалеку. Этот звук смешивается с безмолвным присутствием, которое, я чувствую, заполняет пространство между мной и Джейкобом Нидлменом — и объединяет нас.

* * *

К письменной речи Сократ относился с подозрением. Она безжизненно покоится на листе и способна двигаться лишь в одном направлении — от автора к читателю. Поговорить с книгой, даже с самой лучшей книгой, невозможно.

Поэтому я решаю не читать диалоги Сократа, а слушать их. Я скачиваю аудиофайлы. Не знаю, как по-древнегречески будет «мегабайт», но тут их целая прорва.

Диалоги становятся саундтреком к моей жизни. Я слушаю их в поезде и когда везу дочь на тренировки по футболу. Слушаю, занимаясь на эллиптическом тренажере. Я готовлю под Сократа, пью под Сократа. Просыпаюсь под Сократа и под него же ложусь в постель.

В диалоге участвуют сам Сократ и еще один или несколько собеседников, яростно обсуждающих смысл, например, справедливости, храбрости, любви. Это вам не сухие научные трактаты. Это настоящие человеческие разговоры, порой приобретающие сварливый тон, а иногда, к моему удивлению, даже забавные. «Злая мудрость», сказал бы Ницше.

Беседа с Сократом нередко вызывала в собеседнике ярость и сбивала с толку, как отмечает один из персонажей диалогов — Никий. «Тот, кто вступает с Сократом в тесное общение и начинает с ним доверительную беседу, бывает вынужден, даже если сначала разговор шел о чем-то другом, прекратить эту беседу не раньше, чем, приведенный к такой необходимости самим рассуждением, незаметно для самого себя отчитается в своем образе жизни как в нынешнее, так и в прежнее время. Когда же он оказывается в таком положении, Сократ отпускает его не прежде, чем допросит его обо всем с пристрастием».

Другой собеседник жалуется, что от разговоров с Сократом «в голове у меня полная путаница», и уподобляет философа морскому скату, приводящему человека в оцепенение.

Говорить с Сократом было тяжело — примерно как с пятилетним почемучкой.

— Можно нам на обед мороженое?

— Нет.

— Почему?

— Потому что мороженое — это вредно.

— Почему?

— Потому что в нем сахар.

— А почему сахар вредный?

— Потому что он скапливается в жировых клетках тела.

— Почему?

— По кочану! Все, иди к себе.

Детские вопросы выводят нас из себя не потому, что они глупы, а потому, что мы не можем на них адекватно ответить. Ребенок, подобно Сократу, обнажает наше неведение. В долгосрочной перспективе это благотворный процесс, но прямо сейчас вызывает раздражение. «Если вы никого не раздражаете, вы не философ»[27], — сказал Питер Крифт.

Прочтя эти слова, я оживился. Не раз я слышал из весьма надежных источников, что умею невероятно раздражать. Эксперт мирового уровня. Есть у меня и другие сходства с Сократом. Я тоже отщепенец. У меня тоже пузо. Мой ум склонен блуждать и удивляться. Я люблю поговорить.

Но вот где мы расходимся, так это по части настойчивости. Я склонен избегать столкновений, реальных или воображаемых. Не таков был Сократ. Он был храбр. В битве при Потидее в 432 году до нашей эры благодаря силе и выносливости он спас жизнь своему другу Алкивиаду.

Непримирим был Сократ и на философском поле боя. Как беспощадный дознаватель, он заставлял людей подробно рассказывать не только о своих убеждениях, но и обо всей своей жизни. Увильнуть от дебатов с Сократом никому не удалось бы. Его не могли обмануть попытки нагнать интеллектуального тумана. Что ты за военачальник, если не знаешь, что такое храбрость? Жрец, не знающий, что такое благочестие? Родитель, не ведающий, что такое любовь?