Шрифт:
Закладка:
«Это мой подвенечный наряд», – подумала она.
В ту же минуту перед её мысленным взором промелькнули поля, вспаханные ранней весною, когда земля приобретает жёлтые и коричневые оттенки. Она почувствовала насыщенный влагой запах мартовской почвы. Таким был и запах её нового наряда из овечьей шерсти.
От былого великолепия девушки оставались только волосы. Кто-то подал ей большие ножницы для стрижки овец. Она отделила рукой локон. Раздался лязг ножниц. Золотистый завиток тихо упал на каменный пол у её ног. Пение братьев, которые начали новую песню, вероятно, для того, чтобы скрыть волнение, заглушало лязг ножниц. Волосы золотистым потоком лились на ступеньки алтаря. Никогда ещё в стенах Порциунколы не было такого богатства.
Когда последняя шелковистая прядь упала на землю, Клара высоко подняла голову, которая вдруг стала такой лёгкой, как будто с неё сняли железный обруч. Она ощущала странную лёгкость и радостную, упоительную свободу. Встряхнув короткими, едва прикрывшими виски волосами, она покраснела. Франциск подал ей платок. Клара покрыла голову и встала на колени.
– Клянёшься ли ты перед Богом жить в бедности? – спросил её Франциск, и его мягкий голос был полон силы.
– Клянусь.
Пламя факела, освещавшего девушку, выбросило сноп искр.
– Клянёшься ли ты быть смиренной?
– Клянусь.
– Клянёшься ли ты повиноваться?
– Клянусь и в этом, – сказала она и ещё ниже склонила голову с нимбом золотистых прядей, выбившихся из-под платка.
Франциск подошёл, поднял узкую ладонь над коленопреклонённой фигурой и перекрестил её. Тень его руки скользнула по каменным стенам часовни и исчезла в свете алтаря. Затем он благословил каждого из братьев, а Клара стояла, согнувшись, чувствуя лёгкое головокружение и покачиваясь в полузабытьи, таком счастливом и возвышенном, словно тела уже не существовало, будто земли уже не было. Вскоре, однако, каменные плиты, впивающиеся в колени, вернули Кларе сознание материальных основ вечности. Она медленно поднялась. Кто-то поддержал её.
Она вышла из часовни. Во дворе пахло травой, фиалками и влажной землей. Звёзды мигали понимающе, как будто небо было огромным лицом, которое теперь стремилось выразить своё полное одобрение.
Все вместе они направились к церкви Святого Павла.
От Порциунколы до церкви Святого Павла было не меньше часа пути. Когда они дошли туда, уже начинало светать. На фоне светлеющего неба вырисовывались прямые, удивительно чёткие контуры храма и примыкающего к нему здания монастыря бенедиктинок.
Двери раскрылись и поглотили Клару. Франциск и братья некоторое время ещё вглядывались туда, и им казалось, что в золотистом сиянии поднимавшегося солнца виден след девичьей фигурки, светлая тень, колеблющаяся на закрытых дверях.
Бенедиктинки дали Кларе тюфяк и выделили ей угол в помещении за монастырём, при церкви. Больше ей ничего не было нужно.
Она решила, что будеть поочерёдно молиться и трудиться.
Церковь была открыта днём и ночью.
В 1201 году Папа Иннокентий III наделил это место статусом убежища. С тех пор каждый, кто, с оружием или без, допустил бы там насилие, схватив кого-либо, даже преступника, отлучался от Церкви.
В этом храме Клара провела Страстную неделю, свою по-настоящему значительную неделю.
Однажды около полудня она услышала топот конских копыт и гневные выкрики. Она узнала голос дяди Мональдо. Она выбежала на дорогу и застыла в изумлении.
– Ах ты, гадкая девчонка! Неблагодарная! Домой! – раздались крики.
Клара стояла неподвижно, чего-то ожидая, полная надежды.
– Я хочу быть здесь! Служить Богу! – крикнула она, но её голос потонул в потоке ругани.
Дядя пришпорил коня и поскакал к девушке. Она бросилась бежать. В последнее мгновение она влетела в церковь. За спиной у неё раздавались яростные крики:
– Вернись домой! Слышишь? Ты, непутевая дочь! Как ты могла так поступить со своими родителями? Подлая! Ты недостойна имени Фавароне! Убежала к этому… к этому полоумному. Это из-за него у тебя всё перемешалось в голове! Но уж мать-то тебе вернёт разум! – выходил из себя дядя Мональдо. Лицо его посинело от бешенства.
Клара, едва дыша, пала перед алтарём. Она постилась уже третий день, и у неё было мало сил. Споткнувшись о ступеньку, она неловко повернулась, больно ударилась коленом, но успела схватиться за алтарный покров. Она цеплялась за него, как за последнюю надежду. Клара медленно встала, сжимая в ладони полотно, уже уверенная в своей безопасности. Отсюда, из этого убежища, никто не посмел бы вывести её силой. Всё ещё продолжая одной рукой сжимать ткань покрова, другой рукой она сбросила с головы платок. Короткие, как у мальчика, кудри обрамляли её лицо.
– Она остригла волосы…
Родные Клары отшатнулись от неё, как от прокажённой.
– У, подлая… – произнёс дядя, и в голосе его была такая боль, что сердце девушки сжалось, а на глаза навернулись слёзы.
– Оставьте меня, – сказала она срывающимся голосом. – Позвольте мне идти к Богу той дорогой, которую Он указал мне в моём сердце. Ведь вы хотите, чтобы я была счастлива! Мне ничего не надо! Не мешайте моему счастью!
– А ты подумала о матери? О сёстрах? – с упрёком спросил господин Раньери.
– Пусть они придут сюда, – ответила она и опустила голову.
Светлые пряди закрыли её глаза.
Так она стояла, удивительный победитель в грубом рубище, в ореоле неприлично коротких волос, полная силы, которую ей давало чувство правоты, заглушившее сознание вины, скрытой где-то в глубине души. Она вдруг поняла, что тот, кто хочет идти по жизни своей дорогой, идёт один, не оглядываясь на мать, отца, брата или сестру, как бы это ни было больно. Иначе он не будет самим собой.
Дядя Мональдо ушёл первым. Гневно фыркнув, он запахнул плащ и размашистым шагом покинул храм. За порогом он сплюнул и сдержанно выругался.
– Мы ещё придём сюда. Она должна вернуться домой, – услышала она его голос.
Господин Раньери, другие родственники и слуги, смерив презрительным взглядом стоявшую у алтаря девушку, выходили из церкви, разозлённые, в изумлении качая головами. Наконец, все ушли. Стало тихо. Клара всё ещё стояла, держась за покров алтаря, напряжённо прислушиваясь, не вернутся ли они. Она сотрясалась от рыданий, исторгнутых из сердца. Затем, упав на пол, она плакала так сильно и так горько, словно земля разверзлась у неё под ногами и неоткуда было ждать спасения. Она кусала руки, чтобы сдержать крик, и вся дрожала, как лист в бурю. Горько рыдая, она испытывала муки, словно
