хватает только звезд на потолке — как полтора года назад в нашей берлоге, когда я лежал в ожидании ребят на койке и думал о своем. Я смотрел на неподвижный рисунок Большой Медведицы левее бронзово-сосулистой люстры, дышал неровно, как великий артист. Сейчас это немного смешно, но тогда я чувствовал, как близок момент перевоплощения — ты остаешься самим собой, но что-то чужое становится твоим, вопреки воле изменяя образ мыслей, представление о вещах. Но нет условности театра и вместе с этим насильственного вхождения в образ.

И я еще почему-то думал, что никогда не помнил моего настоящего отца, он был загадкой для меня, исчезнувшим божеством. И всего несколько земных предметов, говоривших о его давнем существовании, — желтая картонная фотография и старый бритвенный прибор да верстак, на котором он строгал. Этого было так мало, как верующему икон с Христом, пока чтением религиозных книг и воображением он не внушит себе веру в то, что наместник бога на земле жил, страдал.

Я не обвинял мать в притворстве, когда она просила меня звать отчима отцом, но, сколько возможно, избегал этого. Было начало осени, когда она позвала меня с улицы и сказала, что умирает. Две бабки вышли в сени, и тогда она, зарывшись лицом в мою пропахшую рыбой рубашку, заплакала.

— Он у тебя в моряках был, — сказала она. — Добрый был, сильный… Война, сынок… Остальное… Хотела, чтобы тебе было лучше… Не судьба, значит…

Как мало было всего, чтобы я думал об отце вещественно, зримо, и о том, чего во мне больше — наследственного или добытого в игре жизни.

Тишина. За стенами камеры, в пяти шагах от меня, возле электронного пульта, сидят люди, исследуют пораженное тело. И мне кажется, что я слышу дыхание огромной толпы, собравшейся у пульта. И потрескивание костров — их много, они тянутся по холмам и лощинам далеко к горизонту, их целое созвездие. Мой приемник настроен на волну короля Непала, и сквозь грозовые разряды, взбудораженный, дико свистящий эфир, обрывками долетает сюда его хриплый голос.

— Ай кинг оф Непал… Что у вас делается?

— Темно, только костры, — отвечаю я, сам еще не зная, почему темно и разложены костры.

— И у нас ночь, всюду горят костры, — говорит он. — Но где же солнце?

— Его не будет, пока люди не выяснят, свалял ли я дурака, заглушив реакцию в атомном котле, — отвечаю я и улыбаюсь этой внезапной догадке.

— Но как ты сам считаешь?

— Я еще не разобрался во всем этом…

— Люди соседнего государства воруют у моего народа дрова для костров…

— И ты выдвинул войско.

— Да, военного конфликта не избежать…

Скрежещет, беснуется эфир. Белая молния вспарывает темноту. Двери камеры открыты, входит лаборант, заслонив спиной яркий узкий пучок солнечного света.

— Сеанс кончился, — с улыбкой говорит лаборант, берясь за набалдашники раструбов. — Что-нибудь приснилось?

— Ничего особенного, — отвечаю я и вытираю платком потный лоб.

«Та-та-та… Та-та-та…»

Шум работающего двигателя не слышен и, по мере того как мы приближаемся к стрельбищу, остаются одни только звуки выстрелов. Потом стрельба обрывается — тихо, очень тихо, и в этой тишине медленно идет мимо «фантом». Я наблюдаю за ним и нахожу, что он чем-то похож на меня, красивый, окруженный красноватым, дрожащим сиянием. «Фантому» надоело лежать, и он вышел на прогулку, и солнце просвечивает его насквозь. Это мой двойник и призрак, но почему он бросился бежать, вскидывая несгибающиеся ноги?

Ко мне возвратился слух — улавливаю звонкий топот. «Фантом» приближается ко мне, узнал, но в это время вдали звучит одинокий выстрел, и пуля пробивает голову призрака насквозь. Он не падает, продолжает бежать ко мне, и я напрягаюсь, чтобы подхватить его.

Позади него, на краю поля, стоит Капитан, испуганно рассматривает ствол дробовика, из которого вьется синий пороховой дым.

А «фантом» бежит, и почему-то к груди его прижат круглый земной шар. Последний, звонкий шаг, и «фантом» валится у моих ног, разлетаясь на составные части. И я хватаю выпавший глобус, но он горячий, как пушечное ядро, которое вот-вот взорвется. И я отдергиваю руки и, зажмурив глаза, жду взрыва…

— Успокойся, дорогой, мы уже приехали, — ласково дотрагиваясь до меня, говорит пожилой санитар.

Стрельба отдалилась, машина останавливается. Выбираюсь и стою на дорожке, посыпанной крупным чистым гравием. Войлочные подошвы тапочек быстро нагреваются, щекочут пятки. В водянистой синеве неба рокочет невидимый самолет, запах цветущей черемухи, пчелиная звень.

— Серега! Смотрите, Серега!

Я вздрагиваю.

Со второго этажа из открытого окна уставились на меня гаврики по лаборатории.

— Привет, — говорю я. — Загораете?

— Ждем клизму, — отвечает Славка Курылев. — К тебе там гость…

И я вижу, как от приемного покоя мелкими, осторожными шагами направляется в мою сторону Капитан. На солнце матово светится его узкая лысина. Он ставит скрипучий старый портфель на гравий, но тот падает, и Капитан вынужден его снова взять в руку.

— Здравствуй, Сережа! — говорит он приятным, мягким голосом. — Сегодня домашних навестил, карету пригнал. — И показывает на свой «Москвич», сверкающий на солнцепеке.

— Извините, что заставил вас ждать, — говорю я. — Только что из экспериментального корпуса…

— Да, мне говорили. Сегодня из Парижа вылетает Янковский…

И он растерянно смотрит на санитара, который подходит к нам. Мне надо в палату. Я развожу руками.

— Пойдемте в мою палату, — говорю я Капитану.

— Да, разумеется, — поспешно отвечает он и идет следом за мной.

Ему протягивают белый халат.

— Пожалуйста, недолго. — Дежурный врач провожает нас недовольным взглядом.

Пока глаза привыкают к полумраку комнаты, мы сидим молча. Потом он расстегивает портфель и вынимает оттуда баночку, покрытую миллиметровкой и перевязанную черной блестящей тесемкой.

— Вот… жена осенью варила… Малиновое…

И, поставив баночку на столик, ищет обеими руками воротник, который он всегда поднимал перед тем, как начать эксперимент.

Но воротник пиджака подвернулся, руки повисают в воздухе. Я отвожу взгляд, чтобы не видеть все это.

Тогда он заплакал.

Я услышал, как из его легких вырвалось рыдание, и с такой силой сжал спинку кровати, что пальцы затрещали в суставах. Я знал, что он придет, потому что это должно было случиться. И мне казалось: много думал о нем и размышлял, но не о нем самом, а через что-то косвенное, похожее. Мы должны были встретиться, и должен был состояться какой-то разговор, но вот, против ожидаемого, ничего не получилось, только сорокатрехлетний мужчина, укрывшись локтями, плачет, плачет. Мне бы поискать слова или движения, чтобы быть участливым, но внутри произошел опустошительный сдвиг, поворот, когда все, что слышишь и видишь, теряет прежний смысл. Кажется, меня выпотрошили, вывернули наизнанку и просушили — ни кровинки в жилах.

И, может,