на многочасовой марафон общения с абрамовским Словом. В большом часовом антракте-перерыве, словно специально определённом режиссёром для размышлений над первой частью спектакля, я видел их взгляды, думающие, удивлённые, восторженные, осмысливающие, и ни одного равнодушного, отрешённого. И разговоры, и у многих со слезами на глазах.

Однажды один мой знакомый, уже в годах, петербуржец сказал, что он ходит в МДТ на спектакль «Братья и сёстры» раза два, а то и три в год.

– Зачем? – спросил я его.

– Для очищения своей души, – ответил он. – А ещё перед спектаклем обязательно по ходу захожу в Казанский собор, чтобы поставить свечку перед иконой Николая-заступника за всех тех, кто создал этот спектакль, и в знак памяти Фёдора Абрамова.

Многочасовой спектакль, идущий с полудня до позднего вечера: 67 эпизодов, где работает почти вся труппа театра, да ещё и заняты дети. Вряд ли во всей природе театрального искусства найдётся иная постановка, занимающая столь продолжительный временной отрезок. Экспрессивная игра актёров заставляет забыть о времени, проведённом в зрительном зале. Трудно заметить сидящих в зрительном зале и посматривающих на часы, нетерпеливо ожидающих конца спектакля. Спектакль держит от начала до конца. В нём нет пустых речей, и даже в тех мизансценах, в которых зритель как бы отдыхает, набираясь сил для нового восприятия набата, не обрывается нить напряжённости, а лишь слегка ослабляется её натяжение.

Строгий декор сцены не отвлекаетщего действа, не мишурит, а, наоборот, подчёркивает всю жёсткость абрамовского слова. И даже заставка – кинохроника военной поры в начале первой части и кадры из кинофильма «Кубанские казаки» – не просто смысловая вводная, дающая определённый настрой к просмотру театрального действа, но и удачно найденный авторами постановки контраст, иллюзорный экран, за которым сокрыта совсем другая жизнь, жизнь, о которой в своих «Пряслиных» говорил Абрамов.

Как и коньки в «Доме», воплотившие образы изб, знаменитая стена в спектакле также родом из гениальной мысли художника Кочергина – минимум декорации, простор и понятливость зрителю и, самое главное, придание сцене объёмности.

С одной стороны – протёсанная, с другой – под бревно, она когда-то была частью жилого дома. Помнящая тепло очага и прикосновение человеческих рук, став главной частью декора спектакля, она обрела с ним вторую жизнь и вместе с ней… мировую известность.

Стена-трансформер словно поворачивает время! Она не мешает зрителю видеть игру актёров, как, впрочем, и коньки в «Доме», и в то же время является особым антуражем, который получилось удивительным образом обыграть, придать иное звучание в различных сценах, наполнив смыслом актёрской игры: стена дома с улицы, горница, поветь, потолок бани и даже стена забора…

…И всё же это не просто спектакль, рождённый теорией театрального искусства, великой школой Станиславского, неподражаемой работой мастеров режиссуры, сценографии… Его появление в жизни театра было явно продиктовано свыше. По сути, «Братья и сёстры» МДТ можно вполне назвать иконой театрального искусства, и может быть, в этом и есть их столь долгий век?! Может быть, в этом и таится феномен этой сценической дилогии, которая уже в своей третьей версии по-прежнему не отпускает зрителя? Есть на сцене МДТ и Шекспир с Гроссманом, есть Чехов и Голдинг… Но первым делом в МДТ зритель идёт на «Братьев и сестёр».

Но вернёмся в 1984 год. Сентябрь. Время бурного листопада на Пинеге, уже не первых заморозков, нудных холодных дождей и долгих ночей, овеянных звездопадами и первым северным сиянием. Это была вторая осень, которой жила Веркола без Фёдора Абрамова. Большая группа актёров МДТ во главе с Львом Додиным вновь приезжает на Пинегу. Планов приезда не скрывают – работа над спектаклем «Братья и сёстры».

За день до отъезда в Верколу, 6 сентября, Лев Додин, выступая на пресс-конференции, посвящённой открытию нового театрального сезона, так скажет о целях предстоящей поездки:

«…Завтра мы улетаем на Пинегу, в Верколу. Тут уже летит просто целая армада – почти все участники спектакля “Братья и сёстры”. Объяснять, наверное, не надо, во-первых, мы хотим поклониться могиле Фёдора Александровича. Так получилось, что наш театр оказался кровно с ним связан. Мы думаем, что это одна из лучших связей, которая могла возникнуть у театра с современной советской литературой. <…> Мы везём туда сцены из спектакля “Дом”, черновики из спектакля “Братья и сёстры”, наши воспоминания об общении с Фёдором Александровичем. <…> Я думаю, что это наш долг перед Абрамовым…разбудить своё воображение для спектакля “Дом” и работы над “Братьями и сёстрами”. Мы уже активно ведём работу над спектаклем и сейчас почувствовали необходимость вдохнуть пинежский воздух, услышать пинежский говор, поехать на лесозаготовки, покосить траву, если что-то ещё можно в эту пору косить. Ну, во всяком случае, опять как-то подвергнуть сомнению свои банально театральные, городские представления о деревенской жизни. <…> Одной из главных наших работ станет, хотелось бы, чтобы стали “Братья и сёстры” Абрамова. <…> Наверное, много рассказывать об этом произведении не надо. Мы уже обращались к нему в институте. Сейчас это, мне кажется, совсем новый спектакль, новое оформление, автор его Эдуард Кочергин. Видоизменяется инсценировка, достаточно сказать, что спектакль вырастает, и сейчас уже очевидно, никуда от этого не деться, в эпопею из двух спектаклей, из двух вечеров. Мы не знаем, будут ли это спектакли, носящие каждый свой подзаголовок, или просто “Братья и сёстры” в двух вечерах, во всяком случае, это вырастет в абрамовскую дилогию. Вместе с “Домом” это должно составить уже трилогию на нашей сцене. Дело страшно ответственное, рискованное, но даже если и не получится, я думаю, всё равно мы будем рады тому, что у нас были и ещё полгода будут жизни с абрамовскими героями. Сейчас, в который раз обращаясь к Абрамову, я ещё раз убеждаюсь, насколько много мы у него не прочитали, насколько многое мы у него недооценили – и его глубину, и его страсть, и нерв его художественности»{43}.

Но в этом интервью Лев Додин промолчал о самом главном, не сказал должным образом о тех, в кого верил, на кого надеялся, чьей поддержки ждал, затевая «Братьев и сестёр» на сцене МДТ. И без них, ещё в студенческую пору сблизившихся с абрамовским словом и чью игру в первых «Братьях и сёстрах» видел сам Абрамов, кого хвалил, кем восхищался, для кого был «братом-отцом», он вряд ли взялся бы за этот спектакль. А почему не сказал, его тайна. Может быть, боялся спугнуть удачу? Могло быть и такое.

Десятидневная поездка на Пинегу дала многое. Тем, кто из актёров был первый раз, – глубокое внутреннее содержание атмосферы, в которой жили абрамовские герои, для тех, кто бывал ранее, – возможность ещё раз глубоко вдохнуть