— Милая…

Отар стоял у стога, понурив голову. Потом медленно зашагал по пашне.

«Ничего на свете не может противостоять любви».

Эти слова не выходили у него из головы. «Нет, это только поется так, в песне бывает. А в жизни? Или наши дети стали знать больше, чем мы? Стали счастливее?»

Отар отмахивался от этих вопросов, старался думать о другом. Смотрел на звезды. Вспоминал ссору с зоотехником. Но снова и снова слышал эту волшебную фразу.

«Ничего на свете не может противостоять любви».

Даже не верилось, что это могла сказать его Асия.

Он вспомнил один случай. Точно уголь от дуновения ветра, разгорелось воспоминание. Когда же это было? Он даже остановился. Да, много воды утекло… Исполнилось ему тогда девятнадцать, родился сын — первенец Басар… Да-да, как раз, когда батраки организовали артель и он вступил в нее.

В том же году в аул приехала врач. Девушка-казашка, тогда это было редкостью. Макира — звали ее. Отару она понравилась с первого взгляда. Так хотелось зайти к ней, поговорить. Но разве он больной?

В то же лето, разгоряченный, он напился холодной воды. Заболело горло. Отар направился в больницу.

До сих пор помнится, какая красавица была. Серьезная, в белом халате. Она внимательно выслушала пациента, дотронулась рукой до щеки. Лучшего лекарства нельзя было придумать. Давно уже вылечился Отар, но его снова тянуло в больницу. «Опять горло», — говорил он и старался изобразить на лице страдание.

Однажды Макира тихо сказала ему:

— Дорогой мой, вы же человек семейный. И все это ни к чему.

Через год девушка уехала в город. Сколько же лет прошло с тех пор? До чего была хороша!..

Он вскинул голову. Рванулся куда-то в сторону. Потом обратно, будто потерял что-то дорогое и хотел найти в весеннюю ночь.

Значит, бывает в жизни любовь?

…По задубевшему плащу колотили струи дождя, вязкая грязь прилипала к сапогам. Отар шел, не разбирая дороги, крепко сжимая в руке дождевик для дочери.

ГОСТЬ

(пер. А. Самойленко)

Поезд тормозил на каждом разъезде, подолгу простаивал на станциях, и эти остановки совсем измучили Бекена. Последний день своего долгого пути он не покидал купе. Надев шапку, сшитую когда-то из голубого бархата, теперь выгоревшую до табачного цвета на степном солнце, оттопырив нижнюю губу, за которую он заложил щепоть насыбая, Бекен сидел, отрешенно глядя в окно. Там, за окном, бесконечной лентой скользила, уплывая, заснеженная сонная степь, но все это не интересовало, как в первый день, старика. Он думал о том, ради чего двинулся в далекий путь, и если поезд дольше обычного задерживался на очередном разъезде, старик начинал беспокоиться.

— Когда это кончится? Мы больше стоим, чем едем, — буркнул он, обращаясь к своей попутчице.

— Не спешите, папаша, еще насмотритесь на своих детей, — сказала она, чтобы подбодрить измаявшегося старика. — Говорите, четыре года не видели сына? Наверное, соскучились за это время…

— А у меня, оказывается, еще и внук есть, три года ему, — сообщил Бекен так, словно хотел задеть женщину.

— Вот как?! — женщина удивленно поцокала языком и покачала головой. Она пристально посмотрела на старика и, помолчав, сказала осуждающе:

— Ну, папаша, хотите обижайтесь, хотите нет, а я вам прямо скажу, что сердце у вас каменное! Это ж надо, четыре года сына не видели, он там женился, отцом стал, а вы!.. Вы что же, внука и в глаза не видели?!

Бекен молча выслушал женщину, ничего не ответил. Зачем оправдываться перед незнакомым человеком, ведь тогда надо рассказать, как все вышло. А обвинять сына он тоже не хотел. Так все повернулось, что после окончания института у сына его, Багана, появились какие-то тайны, все у них стало непросто, и разве объяснишь это чужому человеку вот так, сразу, когда многое непонятно и самому Бекену…

Поезд приближался к большой станции, замедлил ход. В вагоне стало суетливо, шумно, но старик, который до этого больше всех волновался, не двинулся с места, сохраняя подобающее спокойствие. Подышав на заиндевелое от вечернего морозца окно, Бекен отогрел кругляшок и стал смотреть в него, но ничего, кроме множества огней, не увидел. Со всех сторон наплывающий вокзал обступали высоченные дома, светящиеся бесчисленными окнами. Бекен старался охватить все это одним взглядом, и от напряжения глаза его начали слезиться.

Наконец поезд остановился. Это была огромная станция, залитая ровным зеленоватым светом. На перроне все видно как днем. Бекен вышел из купе, он оказался последним в очереди пассажиров, теснившихся в тамбуре у двери. От шума и мгновенно возникшей суеты у него закружилась голова, Бекен растерялся, не зная, куда идти и что надо делать дальше.

— Ну что, папаша, вы куда? — спросила его попутчица, протискиваясь мимо старика к дверям:

— Я? Я никуда, меня встретить должны, — пробормотал Бекен.

Одолев ступени вагона, он тяжело спустился на перрон и начал искать глазами сына. Его зимнюю одежду, на которую Бекен сам высылал деньги, старик не забыл, и потому искал в толпе джигита, одетого в черное суконное полупальто и серую кепку. Но увидеть то, что нужно, в этой толчее было невозможно. Пробираться же через толпу, толкаясь, как все, локтями и чемоданами, Бекен тоже не мог. Нет, не найдет он здесь сына. Разве тут можно что-нибудь разглядеть!

В это время его позвал знакомый голос:

— Эй, папаша!

Бекен повертел головой, поодаль от него стояла попутчица по купе.

— Эй, папаша, что, нет сына? Пойдемте со мной, а то потеряетесь.

Бекен покорно двинулся вслед за женщиной, прошел через здание вокзала и очутился на огромной площади. Здесь, на привокзальной площади, народу было