– Я знаю, господа, что каждый раз, когда мы вкладываем в слово совесть тот значительный смысл, который, на наш взгляд, оно имеет, это, к несчастью для нас, вызывает улыбку у весьма крупных политических деятелей. На первых порах эти великие политики еще не считают нас неизлечимыми; мы внушаем им сострадание, они согласны врачевать недуг, которым мы поражены, – совесть – и елейно противопоставляют ему государственную необходимость. А вот если мы упорствуем – о, тогда они начинают гневаться, тогда они заявляют нам, что мы ничего не смыслим в делах, что у нас нет политического чутья, что мы люди несерьезные, и… как бы мне выразиться… впрочем, скажу! Они бросают нам в лицо бранное слово, самое что ни на есть оскорбительное, какое только могут найти: они называют нас поэтами…[146]

В 1848 году во Французской республике было введено всеобщее избирательное право; «бургграфы» сожалели о прежней системе ограниченных выборов. И вот принц-президент преподнес им в подарок избирательный закон, по которому одним взмахом, посредством различных цензов, в частности ценза оседлости, количество избирателей сокращалось на четыре миллиона человек – за счет рабочих и представителей интеллигенции, а ответственность за эту реформу очень ловко возлагалась на комитет из семнадцати «бургграфов». Гюго, разумеется, выступил на защиту всеобщего избирательного права, считая его единственным «регулятором народной стихии», единственным способом формирования законной власти, оплотом против анархии, точкой опоры среди волнений и бурь. Он высмеял президента: экий Нума Помпилий, которому подают советы не одна, а семнадцать Эгерий. Ну хорошо, говорил он правым депутатам, вы избавитесь от четырех миллионов голосов, но «вам никуда не уйти от того, что время движется вперед, что наступил ваш последний час, что Земля вращается… Что ж, приносите народ в жертву! Нравится вам это или нет, но прошлое есть прошлое. Пытайтесь починить его расшатанные оси и ветхие колеса, запрягайте в него, если хотите, семнадцать государственных мужей. Тащите его сюда, и пусть сегодняшний день озарит его своим светом. И что же? Что окажется на поверку? Прошлое останется прошлым! Только еще яснее будет видна его ветхость, вот и все…»[147].

Против нападок Гюго большинство Собрания избрало два способа защиты: его подвергали осмеянию и ему напоминали его прошлое. Монталамбер сказал, что Гюго поддерживал все партии, а затем от всех отрекался. Он отверг это обвинение и блестяще защищался. Но тем не менее его жизни угрожала опасность. В Собрании распространились зловещие слухи. Большинство депутатов желало спровоцировать, хотя бы с помощью полиции, мятеж, для того чтобы потопить его в крови. Случайный выстрел мог сразить любого мешающего человека. Полковник Шаррас (либерал) сказал Гюго: «Остерегайтесь». Он ответил: «Ну вот еще! Да пусть они посмеют явиться ко мне, – в моей келье одни только стихи да незавершенные строфы валяются повсюду, я лишь посмеюсь над ними». Ему дружески посоветовали не выступать по поводу избирательного закона. «Ну уж нет, я непременно выступлю, а там будь что будет. Огромная сабля, которой потрясают маленькие людишки, события 93-го года, происходящие в 1850 году, Тьер, породивший нечто чудовищное, – это даже забавно…» Он находил, что его противники просто комичны. Он заблуждался. Они были комичны, но и страшны.

Он чувствовал бы себя более сильным в общественной жизни, будь его личная жизнь менее сумбурной и достойной осуждения. Долг, признательность, любовь, желание делали его рабом прежних привязанностей и мимолетных увлечений. Три женщины, почти три супруги – Адель, Жюльетта и Леони, – жили невдалеке друг от друга, на склонах Монмартра, в тесном кругу; каждой из них он должен был уделять время и навещать одну вслед за другой, всегда рискуя встретить, когда он идет под руку с Жюльеттой, свою жену или Леони, которые подружились на почве вражды к Жюльетте, наиболее опасной сопернице.

Жюльетта, оставаясь в тени, следила за похождениями своего повелителя и «смиренно таила свою великую любовь» в глубине квартала Родье, в мрачном тупике, где она жила «в непрестанном одиночестве и скуке». Редко выпадало на ее долю счастье сопровождать своего друга в парламент или в Академию, слушать там его речи либо изредка принимать его у себя дома. Каждое утро она отправлялась посмотреть издали на два окна его кабинета – Гюго разрешил ей наконец (в 1845 году) выходить из дому на прогулку. Она еще не знала, какую роль в его жизни играет Леони д’Онэ, и с недоверием относилась к другим женщинам, ибо он не мог устоять перед теми, кто искал с ним близкого знакомства: кафешантанная певичка Жозефина Фавиль; светская дама госпожа Роже де Женет; Элен Госен, осужденная за воровство; поэтесса Луиза Колле; экспансивная незнакомка Натали Рену; авантюристка Лора Депрес; артистка Комеди Франсез Сильвани Плесси; особа, именовавшая себя виконтессой дю Валлон, о которой Вьель-Кастель сказал, что «она выдала трех своих дочерей-красавиц замуж так, словно совершила хорошую коммерческую сделку»; куртизанка Эстер Гимон; быть может, Рашель. Гюго, который в дни добродетельной молодости придавал большое значение целомудрию, высказывал теперь на любовь взгляды в духе Шелли: