о чем я думала, ваша честь. Я признаю себя виновной в похотливых мыслях, которые одолевали меня, пока я одевалась.

Теперь я у Патрика, курицы у нас нет, а бриоши — они бриоши и есть; мука, молоко, яйца да воздух. И настроение у Патрика — слишком уж шутливое, слишком. Какой-то он дерганый. И настороже.

Я рассказываю ему про Ноа, воспроизвожу историю о том, что Бликс должна была унаследовать семейный особняк, но лишилась его в результате обмана, и подаю все это ужасно драматично, чересчур драматично, — и Патрик задает вопросы, ответить на которые я не могу. Я откровенно нервничаю, и он как-то странно на меня смотрит, а на моем лице, наверно, написано: «Чувак, я тебя хочу».

Но ничего не выйдет, он на это не подпишется.

Мы сидим на полу и копаемся в коробках, в которых, собственно, ничего особенного и нет. Книга заклинаний лежит в самом низу коробки с длинными балахонами и цветастыми восточными платьями Бликс, там еще платье, в котором она была на моей свадьбе, несколько сказочных шарфов и пальто. Я достаю книгу заклинаний, раскрываю и произношу:

— Только посмотри на всё это волшебство! Когда я его вижу, у меня такое чувство, что Бликс здесь, с нами.

Патрик неожиданно вскакивает, бросается к раковине и принимается мыть посуду.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Ничего.

— Это из-за вещей Бликс?

Он колеблется, кусает губы. Ставит чашку на сушилку.

— Сегодня годовщина пожара.

— О-о! Сочувствую.

— Да, я сегодня плохой компаньон. Извини. Мне лучше побыть одному.

Я подхожу к раковине, тянусь к его руке, и, к моему удивлению, он не отшатнулся. Я касаюсь его предплечья, потом кисти, там, где шрамы. Вытаскиваю его руку из мыльной воды. Медленно провожу пальцами по рубцам. Патрик позволяет мне это сделать.

— Ты же знаешь, что не виноват в этом, — говорю я. — Ты не мог ничего сделать.

Когда Патрик начинает говорить, голос у него то и дело перехватывает, и он забирает у меня руку.

— Ну да. Если бы не те десять секунд… ты понимаешь, что если бы не те десять секунд, все было бы иначе? Десять секунд, и в этом мире не осталось для меня кислорода. Это как будто синий цвет совсем пропал, или еще что-то, как будто все хорошее исчезло. Я не могу… я ничего не чувствую.

— Ох, Патрик…

— Моя жизнь… На самом деле ты меня не знаешь. Ты не понимаешь, что моя жизнь поделилась на до и после, что мне приходится жить в сумерках.

— Погоди минутку, — говорю я. — я знаю, что с тобой происходит.

— И что же? — Он закрывает глаза. — Что, магии недостаточно?

— Нет. Ты просто опять начал чувствовать. Ты видишь мост, ведущий к исцелению, но не уверен, что хочешь по нему пройти. Ты можешь опять начать страдать. Можешь сколь угодно долго оставаться на планете «Моя любимая погибла в огне», но я думаю, в конце концов тебе захочется какого-нибудь общества. Потому что ты выжил в пламени. И у тебя есть шанс исцелиться. Я думаю — хоть и могу ошибаться, только не злись, — но я думаю, что тебе на самом деле нужно снова вернуться к искусству.

Он внимательно смотрит на меня. Вот теперь я это сделала. Зашла слишком далеко.

— Ты на самом деле это сказала? Что я живу на планете «Моя любимая погибла в огне»?

— На самом деле.

— Что ж, спасибо огромное за такой образ, но я не собираюсь возвращаться к искусству. Я собираюсь на планету «Отвалите от меня; Вайоминг», чтобы гулять там в одиночестве по равнинам и смотреть с сестрой телевизор.

— Значит, сдаешься.

— Называй как хочешь.

— Я говорю, что ты сдаешься, Патрик, потому что у меня есть непоколебимые представления о тебе, основанные на знании, что, когда случилось худшее событие твоей жизни, ты не убежал. Ты пошел в огонь. Ты не тот человек, который пойдет гулять в одиночестве по равнинам и смотреть с сестрой телевизор. Сейчас ты исцеляешься. Неужели ты этого не чувствуешь? Наверное, сейчас все так же, как когда заживали эти ужасные раны. Они чертовски болели. И теперь то же самое происходит с твоей душой. Но, может, ты пойдешь на поправку, пусть медленно, пусть по ангстрему[23] зараз. Ты можешь вернуться к жизни.

Патрик закручивает кран.

— Заткнись уже на хрен, — говорит он. Но при этом улыбается странной улыбкой.

— Я, правда, думаю, что ты не хочешь сдаваться.

Тогда он закрывает глаза, будто все это слишком больно. Я иду к коробкам, беру мое письмо и дневник Бликс и снова заклеиваю все упаковочной лентой. А потом делаю самую смелую и самую глупую в своей жизни вещь, а именно говорю Патрику, что люблю его, и неважно, что он думает, но это не жалость. Это любовь, любовь, любовь.

Я даже произношу это громко:

— Любовь, любовь, любовь.

Но он не отвечает, потому что он вне моей досягаемости. Он ушел так далеко, как только смог, и оттуда ему не дотянуться до места, где я стою.

Я посмотрела достаточно мелодрам, чтобы знать, что ничего тут не поделаешь. Хоть раздевайся, хоть умоляй, хоть тарелки бей или лезь с поцелуями, эффекта не будет.

Ничего из того, что я способна придумать, не поможет. Бессмысленно колдовать, смешить его или скармливать ему бриоши маленькими кусочками.

Поэтому, чтобы спасти последние остатки гордости, я иду домой.

Потому что неизвестная Уильяму Салливану мудрость, которую я помню лучше всего, гласит: когда все потеряно, вас спасет закон капитуляции. Он сработает, только если вы действительно, действительно сдадитесь.

И я сдаюсь.

В тот же вечер мне звонит агент по недвижимости Энни Тайрон и сообщает, что нашелся желающий посмотреть завтра дом, а я говорю ей: «Приводите».

Я официально сдаюсь, и теперь дом Бликс будет продан, а я уеду.

46

МАРНИ

Пятнадцатого числа Бруклин, пребывая в показушном настроении, устраивает первый снегопад. Снег начинает идти еще до восхода солнца, и к тому времени, как я встаю, мир снаружи делается белым. Снежный слой уже больше десяти сантиметров, и школы закрыты, к большой радости Сэмми. Мэр счел, что людям следует оставаться дома, если у них есть такая возможность, потому что снег в ближайшее время не перестанет.

— Вообще-то, мэр никогда так не говорит! — сообщает мне Сэмми. — Ну, может, два раза за мою жизнь сказал. Или три. А может, пять. Или один. Это большая редкость, ты уж мне поверь. — Пока его родители спят, он