В эстетике Возрождения сосуществует два мощных формообразующих начала – каждое из них обладает своей логикой и своим пониманием прекрасного. Это противоположные интенции, и, однако, оба начала слиты в нерасторжимое целое. Их непрестанный диалог (возникший еще в античности) выл возведен стараниями Данте и Микеланджело на ту высоту, что в нем оформляется предназначение человеческой жизни в принципе.

Имперская идея и республиканская идея – две разные концепции бытия, и, однако, ренессансная эстетика сливает обе мысли – в противоречивое, живое целое.

Наполеон не имел намерения «возрождать Возрождение» – уж во всяком случае, в неоплатонической ипостаси; по характеру близкий к макиавеллиевскому Борджиа, он воплощал качества «свободной личности», которые ведут к диктатуре и насилию. Был далек от мысли «возрождать веру», «гражданский гуманизм» ему был несвойственен в принципе. Идеи Ринуччини его бы не вдохновили. Если та республика, которую он некогда взялся защищать в Тулоне, была все еще республикой Гракха Бабефа и Наполеон ситуативно оборонял и ее, то несколько позже он бы, разумеется, не поддержал «Тайную повстанческую директорию», и ему дела не было до «движения во имя равенства», а имен Филиппа Буонарроти и Огюстена Дарте он попросту не знал. Вся эта республиканская фразеология невообразимо далека от интересов Бонапарта, и в разговоре с русским Александром в Тильзите он выступал за наследственную монархию. Бытует слух, что Наполеон желал дать волю русскому крестьянству, однако император сам говорил, что «не хочет второй Жакерии». Не следует преувеличивать уважение Наполеона к свободе другого. Он противостоял английской экспансии на рынках (не поддержал бумажные деньги и тем самым на время спас мир от глобального торжества английской биржи), но сам стал завоевателем. Однако тот факт, что для сотен художников Европы Наполеон Бонапарт стал символом свободы, – неоспорим. И в этом пункте тоже хотелось бы избежать обычного преклонения перед силой и властью, свойственной интеллигенции. Да, и Гитлер, и Сталин, и Муссолини в разное время пользовались восторженной любовью европейских радикальных фантазеров. Но Наполеон в отличие от этих диктаторов сохранил любовь к себе даже после падения и даже спустя века. Так случилось оттого, что Наполеон в своей личности и политике явил ренессансный тип управления – возможно, против воли: стал тем самым «духом времени», который пожелал увидеть в нем Гегель. Ядро европейской политической воли: воплощение республиканского в имперском; этот непредставимый оксюморон – это ведь и есть дантовская фантазия. Наполеон не читал Данте, но чтобы быть справедливым, разве император Генрих VII, которому Данте писал милитаристические депеши, читал «Комедию»? И разве сам Данте был борцом за «свободу» в понимании флорентийских республиканцев? Случись Данте говорить с итальянскими карбонариями, выступавшими против Наполеона, он бы карбонариев высмеял и поместил в 6-й круг Ада к тем, кто предал сюзерена. Данте, вероятно, сочувствовал бы Гарибальди в борьбе с Австрией, но так же несомненно, что Данте прославил бы итальянские походы Наполеона.

Обе эти противоречивые идеи – республиканская и имперская, служившие предметом споров флорентийских гуманистов, неожиданно, на краткий миг истории, соединились и дали поразившую мир химическую реакцию. Революционная республика, свергшая монархию и ставшая поразительным историческим мутантом – имперской республикой, царственной демократией, коронованной свободой – сделалась на короткий миг воплощенной утопией. Сверкнула, поманила, напугала, ожесточила сердца, вызвала ненависть и разочарование – и погасла.

И, тем не менее, невозможно отрицать того, что это была и республика, и империя одновременно, при всей невозможности такого сочетания.

Противоречивый политический идеал «республика/империя – империя/республика» – гарантирует постоянное переворачивание политических смыслов в государстве и становится привычной эквилибристикой. Никакая иная страна в Европе не меняет кожу столь часто, и переходы – от республики к империи и обратно – формируют и риторику, и эстетику; так продолжается до XX в., когда в лице де Голля французская культура воспроизводит тот же алгоритм: имперский республиканец, военный, отстаивающий свободу казарменными методами. Но первым задал этот амбивалентный характер развития – Наполеон, точнее говоря: французский Ренессанс, причудливым образом отразившийся в личности Наполеона. Как выражался Виктор Гюго: «Франция заслужила Аустерлиц, а империя – Ватерлоо».

4

Постнаполеоновская мысль стремится освоить наследие, причем велик соблазн назвать искомый противоречивый продукт «демократией» – что бы это туманное слово ни значило. За туманность идут на баррикады, и в каждом новом правителе тщатся увидеть искомую комбинацию свойств. «Король-гражданин» (Луи-Филипп), «президент-император» (Наполеон III) и художник Делакруа воплощают эту промежуточную позицию – поиск альянса. Делакруа стал определяющим художником Нового общества не только во Франции и даже не только в Европе, поскольку выразил эстетику, лавирующую между республикой и империей, между равенством и неравенством, независимостью и рынком – и возмещающую напором и темпераментом отсутствие твердых убеждений.

Правовая философия XVIII в. сделала много для дифференциации прав народа и правителя, уточнения полномочий отдельных, независимых друг от друга институтов. Много сделано, чтобы обособить друг от друга благо народа и интерес власти; пришла пора найти точки соприкосновения. Задача слить воедино республиканскую и имперскую идеи выпадает политикам эпохи Луи-Филиппа, прежде всего Сисмонди и Гизо. Поскольку эту же идею – союз свободной воли и монархии – выражает пластика Делакруа, стоит дать краткую характеристику концепции обоих.

Сисмонди обсуждает сосуществование монархии, аристократии и демократии, находя свои достоинства в каждой форме управления. Сосуществовать эти формы могут путем выборной монархии, которая укажет наиболее способного кандидата из аристократов и демократов, сохраняя альянс трех сил. Гизо считает, что можно сочетать монархию и народное самоуправление, осуществляемое через парламент. Гизо оперирует термином «представительное управление». Гизо не рассматривает вообще понятие «свобода» в качестве цели управления, более того, истина и свобода не есть общественный идеал; представительное управление стремится к распределению баланса власти и соблюдению законов. И та, и другая, и третья (их несколько) концепции созданы, чтобы избежать революции, но двигаться к реформам. Определение «король-гражданин», присвоенное Луи-Филиппу, выражает желание власти казаться решением возможных вопросов. Лозунг «король царствует, но не управляет», приписанный Тьеру (ровно то же произносится и в Польше и соответствует английским принципам управления), популярен в те годы. Отступление в сторону политической мысли необходимо, чтобы вернуться к эстетической концепции общества, к самоощущению человека, находящегося между республикой и империей. Очевидна потребность слить социальные субстанции в одно, как это удавалось сделать Наполеону, – вопрос в том, было ли то уникальным психофизическим свойством Бонапарта, или это живая потребность Европы. Живая потребность постнаполеоновской Европы – Возрождение.

Мы произносим слово «живое» – но что же бывает живее, чем определяющая наше существование любовь. Мишле, человек нервный и яркий, подыскивая слова для определения понятия «Возрождение», произносит исключительное: «Возрождение – это Возрождение сердца». Память сердца – важнейшее определение Возрождения, коль скоро собирает в себе надежды на свободное самоосуществление человека, на собственное, никем не заказанное, усилие движения.