– Ладно, едем. Только харчей с собой надо побольше взять. А то оно как? Там, за навьей засекой, природа как бы чует неладное. Есть-пить надо за двоих, а то и за троих. Иначе – силы кончатся, ляжешь в землю, а потом опять тут очнешься. Помню, что обещал тебя взять с собой, ой-йею. Я хоть и цыган, а слово держать привык. Собираемся.

На телегу закинули нехитрых припасов, взяли бочонок воды да и двинули в путь. Федор молчал, для Василя же посидеть хоть полчаса с закрытым ртом – страшное испытание. Цыган дал кнута двум гнедым кобылам и запел грустную песню на своем языке, тихо, будто молитву читал. Когда доехали до тех самых куширей, за которыми навья засека заканчивалась, Федор зажмурился. Ему на живой стороне при любых раскладах горько: умерли любимые – да поди ж ты объясни, почему не спас, а если уж живые – то и подавно слов нужных не найдешь. Да и что делать-то? Ждать, пока преставятся? Не продумал все Федор ничего наперед, но решил, что уже ближе к делу разберется, когда родных увидит. Живых или мертвых.

Противно затрещало в голове, заболело, закрутило, будто череп снова оказался промеж вагонных буферов.

– Василь! Чего так больно-то? – спросил Федор сквозь зубы.

– Ой-йею, терпи! Оно так всегда, каждый раз заново…

Снова потянулись по черепу натужные боли, Федор закричал, срывая глотку. Еще какое-то мгновение, и голова его разлетелась кровавыми лоскутами. Цыгана обдало мозгами, тревожно заржали лошади.

– Потерпи, Федор Кузьмич. Потерпи, ой-йею, как я терпел…

На белоснежной рубахе Василя сами собой возникли дыры, словно от выстрелов, но без всякого намека на шум. Расцветали на ткани багровые цветы, наливались чернотой круглые раны.

Будто подкошенные, споткнулись кобылы, дернулась и замерла телега. Мир живых нехотя принимал незваных гостей.

Спустя несколько тягучих мгновений темного душного небытия Федор снова мог видеть: правый глаз встал на место, левая сторона головы, шурша, собиралась обратно. Тихонько заржали лошади и, недовольно фыркая, поднялись на ноги. Федор смотрел на цыгана, на исчезающий багрянец рубахи – словно на груди были не раны, а губы сосали кровь обратно.

– Эх, а я-то и не справился ни разу о твоей смерти. Убили, выходит? – спросил Федор с неподдельным сочувствием.

– Убили… Жрать было нечего… Залез к одному помещику, ой-йею, кухоньку хотел обнести – похарчиться маленечко, а тут он сам с револьвером. Меткий, гад! Семь дырок: сколько было в нагане патронов, столько в меня пуль и влетело. А дальше… Сам знаешь, как оно бывает дальше.

– Лучше б не знал…

Небеса заворчали свинцовыми тучами, жирные капли дождя громко падали, прибивая дорожную пыль. Уставшая южнорусская степь встречала первые дни осени. Федор с грустью подметил, что в посмертии у него образовалась привычка к однообразию погоды. «Жизнь – она в вечной перемене самой себя, а смерть всегда об одно и том же», – думал он.

Мокрые кобылы недовольно пряли ушами, но телега шла легко: суглинок отталкивал воду, и на бурой излучине дороги собирались мелкие лужицы.

Дождить перестало столь же внезапно, будто Господь своей рукой закрутил вентиль. Выглянуло солнце, и тут же стало припекать. Встретили закат, опустилась ночь, но спать не хотелось. За долгими разговорами Василь и Федор не заметили, как сжевали сверток солонины.

Под утро на горизонте возникло черное пятно, потом подъехали ближе, и стало ясно, что это постоялый двор. Одинокий и нелепый, словно часть большого села отгрызли и выплюнули в степь.

Василь по-свойски загнал телегу под навес, распряг битюгов и оставил их у коновязи. Тут же на пороге появилась немолодая толстая баба. Были у нее серые, почти бесцветные глаза и длинный, не к жирному лицу, нос.

– Ой-йею, Роза Абрамовна! – Василь приставил ладонь к виску и шутливо отдал честь. – Доброго денечка!

– Опять за харчами едешь, коршун? – спросила старуха глубоким басом.

– Так точно, мать! За ними.

– И шо, опять у нас золотом платить будешь?

– Еще как!

– Коршун! Знал бы ты, сколько мой Беня мучается, шобы сделать из твоего золота обычные деньги… Вася, скажи старой женщине, когда будешь иметь нормальные человеческие рубли?

– Ну не ругайся, мать. Тут такой интересный обмен, что за кружку пива я у тебя оставляю два рубля вместо полтины. Ты лучше вели на стол накрывать!

– Беня! Гости! – крикнула старуха громко; в окошке порхнули шторы, и на свет показалось длинное, как у борзой собаки, лицо. Пожилой еврей улыбнулся, сверкнул золотым зубом и тут же исчез во тьме здания. – А я битюгов твоих пока подхарчу, а то жрут и серут они у тебя за четверых! И где ты таких убыточных раздобыл?

Старуха потащила с крыльца мешок, крякнула и большими, привыкшими к работе руками закинула его в корыто, насыпая овес. Битюги довольно заржали и принялись шумно чавкать.

– Грубая какая баба! – шепнул Федор Василю на ухо.

– Зато совестливая и сердечная, – ответил тот со своей неуемной веселинкой. – А ты в наш век поди поищи таких людей.

Внутри ждал уже накрытый стол: вспотевший штоф водки, тарелки с соленьями и тяжелый бронзовый канделябр. Рядом, натянув на лицо ласковую мину, уже маячил хозяин заведения.

– Посерьезнее кушать чего изволите? – Тон корчмаря был услужливым и заискивающим. – У нас из мяса, правда, на дворе только пернатое. Могу гуся предложить.

– Не, ели мы вашего гуся, – ответил Василь со знанием дела. – Как сапога пожевал. Цыплят штуки три зажарь – вот то дело!

– Вот то дело! – повторил корчмарь и скрылся в темноте своего заведения.

Цыган раскупорил штоф и разлил водку по рюмкам. По первой уронили в себя не чокаясь, закусили хрустящими огурцами.

– А платить ты им чем собрался, дорогой человек? – спросил Федор. – Откуда у мертвеца деньги?

Василь улыбнулся, порхнул рукавами своей рубахи, словно фокусник в цирке, и в руках у него оказалась золотая монета с профилем какого-то древнего царя. Он повторил трюк, и между пальцами другой руки в неверном свете канделябра сверкали уже три монеты.

– Грабежами сыт? – спросил Федор без всякого зла в голосе. – А все строишь из себя честного человека…

– Да ну не гони дурь, Федор Кузьмич, какой грабеж? Золото – металл мертвых. Сколько есть его на этом свете – столько на том и окажется. Раньше с ним хоронили, а теперь вот за него умирают. Скоро и сам научишься так же, ежели желание будет.

Но у Федора отчего-то желания не было.

Сутулый корчмарь внес в обеденный зал блюдо с тремя дымящимися тушками. Ловким движением одной руки он освободил место, а другой рукой