Астаповские дали. 2010. Фотография Н. Н. Повзуна

Станция Лев Толстой (Астапово). Вид на станцию и мемориальный Музей памяти Л. Н. Толстого сверху. 2010. Фотография Н. Н. Повзуна

С особой остротой он ощущал трагическое противоречие своего бытия: любить свободу, воспевать ее духовную суть, все время стремиться к ней и вдруг в финале жизни понять, что ты пленник.

Семьей и друзьями была создана такая атмосфера, что Лев Николаевич, столь всеми любимый и обожаемый, не мог ступить шага в сторону. Руки и ноги его были связаны. Зная его доброту, умение терпеть и прощать, окружающие его близкие люди вели себя разнузданно. Пожилой человек оказался окольцованным схваткой враждующих сторон, разыгравшейся не на жизнь, а на смерть.

Кощунственно нарушалась тайна творчества. Стоило Толстому выйти из кабинета, как тут же со всех сторон кидались родные и близкие, дабы снять копии с написанного. Толстой завел дневник для одного себя, тайный дневник, но и к нему умудрялись найти дорогу.

Ехал он на прогулку, а на расстоянии за ним следовал черкес или другой соглядатай, и не здоровье писателя беспокоило, а страх относительно встречи с Чертковым.

С одной стороны, возрастал поток оскорблений и обвинений чуть не во всех смертных грехах, включая кощунственное обвинение в сожительстве с Чертковым, с другой — Толстой получал жесткие, подчас жестокие письма от друга, призывавшего следовать его установкам и менее всего думающего о праве на свободу самого писателя.

Близкие хорошо знали, что Толстой был болен аффективной эпилепсией, такой формой болезни, которая вызывалась стрессом, скандалом, и несмотря на то, что окружающие его люди знали об этом, каждый день, не щадя старика, они подливали масла в огонь.

Он любил семью, потому так долго терпел и не уходил от нее.

Но духовная жизнь стремилась к молитвенному одиночеству и единению с Богом. Он стоял на таком уровне нравственной высоты, что равных ему в мире было очень мало, а если иметь в виду, что это был еще и художественный гений, то мы поймем, что Толстой — это не столько быт, сколько Бытие. Он создавал свое звездное небо, где были его звезды, его планеты, создавал свою духовную карту мира, ибо он среди тех, кто приходят к нам, простым смертным, раз в несколько столетий.

Он не родился святым, с детства обреченным на святость, и потому провел свою жизнь в титанических искания «правды о мире и душе человека», оставив современникам и будущим поколениям 90-томное собрание сочинений. С юности защищал бедных и обездоленных, спасал тысячи жизней от голода, вызволял из тюрем России десятки невиновных людей. Постоянно работая над собой, неустанно шел к идеалу. «Идти по звезде, по солнцу»[342], — так говорил он, имея в виду движение к Христу. И на исходе жизни, когда Бог послал ему тяжелые испытания, он выдержал их с честью. Решение уйти вполне закономерно. Оно итог всей его деятельной натуры. Звездную карту мира надо было достраивать «в уединении и тиши», с сознанием, что ты не раб, что ты рожден быть свободным и ты свободен!

Эта не та свобода, о которой писал Иван Бунин в одной из лучших книг о Толстом. Это не освобождение от плотского и погружение в мир Нирваны. Это не свобода эгоистического своеволия, в котором упрекали Толстого некоторые члены семьи. Это не проявление анархизма, как склонны подчас считать ученые люди. Это не жест протеста против повседневности, обремененной завистью, корыстью, семейным эгоизмом. С этим Толстой научился справляться. Можно долго продолжать ряд того, что подходит под толстовскую формулу «не то» («Смерть Ивана Ильича»).

Но можно было бы сказать и так, что все перечисленное имеет место быть в акте Ухода Толстого. Но есть главная причина, возвышающаяся над всеми остальными: неистребимое желание ищущей Души слиться с Богом, вырваться из тисков сиюминутной необходимости на простор свободной духовной жизни. Где никто не будет тебе мешать выражать свою волю, когда никто не сможет вторгнуться в пределы твоего таинства, твоих сокровенных мыслей, в твой диалог с самим собой О Жизни — Смерти — Бессмертии. Оставить позади жизнь, превращенную людьми в «крикливый базар», и отправиться на поиск Его Бессмертного Храма.

Софья Андреевна Толстая не столь знаменита, как ее муж, но у каждого человека, который соприкасался с жизнью автора «Войны и мира», ее имя всегда на слуху и вызывает разноречивые ассоциации. Споры вокруг супружеской пары всегда носили острый характер и продолжаются по сей день.

Кто она? Верная и добрая соратница мужа, мать тринадцати детей, помощник в переписывании и издании его произведений или «злой гений», с первых дней брака и все последующие годы супружеской жизни мучившая его? Жертва тирании гения, никогда никого не любившего, кроме себя самого и своей славы, как считал сын Толстых Лев Львович, или с детства тяжело больной человек, страдавший паранойей, склонный к истерии, которая с годами прогрессировала, и избравший предметом своего истязания собственного мужа?

В Софье Андреевне, безусловно, были ростки многих талантов. Она увлекалась садоводством, прекрасно вышивала, неплохо рисовала, профессионально увлекалась фотографией, искусно музицировала, была способна к иностранным языкам, учительской деятельности, проявляла серьезный интерес к философии, с юности была расположена к психоанализу, владела искусством слова.

Но лодка ее увлечений часто разбивалась о быт: заботы по хозяйству, напряженная работа по переписыванию и изданию сочинений мужа, бесконечные приемы многочисленных гостей, но главное — исполнением материнского долга. Рождение тринадцати детей, из которых пять умерли в раннем детстве, — высокая и трудная миссия. И, конечно, вечная проблема — на что содержать семью? Денег всегда не хватало. А муж Левочка витал, как ей казалось, в эмпириях, с определенного момента жизни отказавшись от гонораров за свои произведения. Одним словом, не просто трудно, а невыносимо трудно было «быть женою гения».

Вид на вокзал со стороны Музея памяти Л. Н. Толстого. 2010. Фотография В. Б. Ремизова

Музей памяти Л. Н. Толстого и вокзал на станции Лев Толстой со стороны парка. 2010. Фотография В. Б. Ремизова

Живя в лучах славы великого человека, она боялась утратить то неповторимое, что в ней было. Ей тоже хотелось славы. От избытка жизненной энергии, от избытка чувств хотелось любви — той любви, которую она, видимо, не находила в Толстом.

Как-то в своем дневнике Лев Толстой записал: «…в жизни, как