непосредственно в событиях ген. Куропаткин (он находился на отлете – в Туркестане) довольно ярко выразил почти господствовавшее настроение своей записью в дневнике 8 марта: «Чувствую себя помолодевшим и, ловя себя на радостном настроении, несколько смущаюсь: точно и неприлично генерал-адъютанту так радоваться революционному движению и перевороту. Но так плохо жилось всему русскому народу, до такой разрухи дошли правительственные слои, так стал непонятен и ненавистен Государь, что взрыв стал неизбежен. Ликую потому, что без переворота являлась большая опасность, что мы были бы разбиты, и тогда страшная резня внутри страны стала бы неизбежна. Теперь только бы удалось восстановить всюду дисциплину в войсках, только бы политическая горячка не охватила войска действующей армии; победа, глубоко уверен в том, нам обеспечена».

Если придворная дама Нарышкина, после беседы с «одним офицером», записывает в свой позднейший дневник (26 июля): «Все они единодушно утверждают то, что есть, а именно, что, если бы Государь не поторопился подписать отречения, ничего бы не было», – то это, может быть, естественно. Также понятно и то, когда свитский мемуарист полк. Мордвинов утверждает, что «русский народ» думал иначе, чем его думские представители и «русские генералы». Но когда военный историк ген. Головин, особо претендующий на «социологическую» трактовку событий революции, пытается убедить нас, что Николай II своим быстрым отречением, не сделав «сколько-нибудь серьезных попыток бороться против взбунтовавшегося гарнизона столицы», превратил «солдатский бунт» в «удавшийся мятеж, т.е. в революцию», то это вызывает только недоумение. Неужели не ясно теперь, что даже задержка опубликования отречения 2 марта, вызванная запоздалой делегацией Врем. Комитета и несвоевременной агитацией «защитников монархии», которая обострила династический вопрос, до крайности осложнила положение и имела только отрицательные результаты? Иностранцы в свое время верно определили значение происшедшего: «Величайшая опасность, – писал лондонский «Times», – заключалась в том, что Царь не сумеет оценить требования момента с достаточной быстротой и вступит в борьбу с революцией. Но он обнаружил достаточно государственной мудрости и бескорыстного патриотизма, сложив свою власть, – он, как мы думаем, спас свой народ от гражданской войны и свою столицу от анархии». «Мы восхищаемся, – говорил в Париже председатель совета министров Рибо, – поступком Царя, который преклонился перед волею народа и принес ей в жертву прошлое гордой династии… Ничего более прекрасного нельзя себе и представить». Эти восторженные официальные слова, быть может, и не совсем соответствовали индивидуальным мотивам, вызвавшим решительный шаг имп. Николая II, но они верно передают объективную ценность в тот момент совершившегося факта. Только этой объективной ценностью можно определять все значение поведения верховного командования в критический день 1 марта.

Тезису о генералах, «обманутых» политическими деятелями, посчастливилось – он попал даже, как было указано, на страницы труда проф. Нольде. Генералы поверили, что Дума овладеет революцией, генералы не устояли перед настойчивой самоуверенностью политических главарей. Вспомним характер информации, которую давал на фронт от имени Врем. Ком. Родзянко – она была противоречива, но временами заострена в сторону преувеличения стихийной анархии, господствовавшей в столице (это отметил Алексеев). У верх. командования как будто не было сомнений в том, что «Дума не владеет стихией». В этом отношении «генералы» не были обмануты. Командование если не форсировало, то само уточнило и формулировало необходимость «требований отречения», о которых передавал Родзянко в ночь с 1-го на 2-е марта. Если в руководящих кругах военного командования так легко усвоилась идея «отречения», то это объясняется тем, что с этой идеей еще до революции освоилась общественная мысль в насыщенной атмосфере разговоров о неизбежности дворцового переворота296. Называть «измышлениями» все эти разговоры в военной среде нет никакого основания, если только отбрасывать гиперболы, о которых сообщали за границу даже такие осведомленные во внутренних делах и связанные с русской либеральной общественностью дипломаты, как английский посол (припомним сенсационную телеграмму Бьюкенена Бальфуру 16 января). Может быть, Брусилов и не говорил тех слов, которые передавались у Родзянко, когда Крымов делал свой доклад, а именно: «Если придется выбирать между Царем и Россией, я пойду за Россией» (неизвестно было, кому и когда это было сказано) – но эти слова верно передавали основное настроение верховного командования.

Революция разразилась наперекор этим заговорщическим планам, целью которых было желание избежать революции во время войны и двинуть Россию на путь внешней победы (припомним выступление ген. Крымова на совещании у Родзянко). Здесь был самообман, пагубный и для психологии Временного правительства, и для психологии верховного командования. Свыкнувшись с мыслью о неизбежности смены власти и необходимости осуществления программы, выдвинутой думским прогрессивным блоком, военные люди еще меньше, чем политические деятели, могли вполне осознать, что в России произошла революция, которая требовала коренной перемены и тактики и методов воздействия на массу. В этой неясности и лежит одна из основных причин трагедии фронта и военного командования297.

2. Эпопея великого князя Николая Николаевича

История назначения вел. кн. Н. Н. верховным главнокомандующим после отречения и его отставки служит лучшим доказательством непонимания того, что произошло… Судя по показаниям Гучкова в Чр. Сл. Ком., надо полагать, что среди думского комитета в «решающую ночь» даже не задумывались над вопросом, кто же заменит Николая II на посту верховного главнокомандующего298. Напомним, что думские делегаты в Пскове не только не возразили против назначения Царем верховного главнокомандующего в лице Ник. Ник., но отнеслись к этому скорее сочувственно, и, по их просьбе, Рузский «очень широко» постарался информировать о новом назначении. Когда делегаты уезжали, антидинастические настроения еще не выявились вовне, как это произошло к вечеру 2-го. Ясно было, что назначение главнокомандующим члена царствовавшей династии психологически было невозможно и грозило вызвать осложнения. Тем не менее, когда Рузский запросил на другой день мнение по этому поводу Родзянко, тот заявил, что в Петербурге не возражают против «распространения» указа о назначении вел. кн. Н.Н. Указ на фронте был опубликован, и одновременно с ним приказ нового верховного вождя армии, который своей устаревшей терминологией о «воле монаршей» и о «чудо-богатырях», готовых отдать жизнь за «благо России и престола», должен был звучать почти дико в революционной обстановке.

Последовавшее затем чрезвычайно показательно для позиции и тактики Вр. правительства. В первый момент официально Вр. прав. как-то странно не реагировало на тот факт, что на посту верховного главнокомандующего находится вел. кн.