Шрифт:
Закладка:
13 января 1926 года опросом члены Политбюро приняли решение о нежелательности перенесения дискуссии в ряды Коммунистического Интернационала, которое накануне было одобрено делегацией[877]. Это нашло свое отражение в письме зарубежным компартиям, разъясняющем решения съезда, в тот момент победителям казалось, что «гласность» на их стороне, тем более что проигравшие обязались молчать в обмен на обещанное им милосердие. ЦК партии большевиков (на съезде она была переименована во Всесоюзную) заявлял о том, что «по вопросам иностранной политики СССР, а равно и по вопросам, касающимся политики братских партий, внутри ВКП(б) не было сколько-нибудь существенных разногласий», с чем, однако, плохо согласовывалась просьба о неперенесении состоявшейся дискуссии в ряды зарубежных компартий[878].
Хотя в данном вопросе обе стороны формально были едины, каждая из них пыталась разыграть коминтерновскую карту в своих интересах. Сразу же после съезда сторонники Зиновьева попытались отправить в вояж по европейским странам сотрудницу аппарата ИККИ Гертруду Гесслер, чтобы она проинформировала зарубежные партии о реальном состоянии дел. Та уже усвоила правила придворных интриг и обратилась к Пятницкому: «Мне было с первого момента ясно, что здесь речь идет об опасной фракционной борьбе в интернациональном масштабе, и я пока что согласилась принять поручение, чтобы проследить развитие этого дела». Образование «русской делегации» было расценено его организаторами как «перемирие в коминтерновском вопросе», и поездка Гесслер так и не состоялась[879].
В свою очередь Сталин отправил собственного эмиссара Ломинадзе в Германию для того, чтобы в нужном ключе проинструктировать руководство КПГ. Зиновьев завалил «русскую делегацию» протестами, после чего Политбюро было вынуждено дать задний ход[880]. Сохранив личный секретариат в Исполкоме Коминтерна, его председатель забросил текущую работу, сосредоточив свое внимание на недопущении дальнейших нападок на себя лично. Первоначально ему казалось, что не произошло ничего страшного и необратимого, его авторитет слишком высок, чтобы кто-то поставил крест на его карьере. Он сам выдвигал условия, при соблюдении которых соглашался выступить на Шестом пленуме ИККИ (17 февраля — 15 марта 1926 года). Вот только некоторые из них:
2) Пятницкий должен выработать «ряд необходимых мер, обеспечивающих неперенесение дискуссии на пленум ИККИ и в секции Коминтерна».
4) После пленума произвести чистку аппарата и привлечь новых работников по соглашению с Зиновьевым.
5) Разрешить Зиновьеву выступить с докладами по итогам пленума перед рабочими, о чем делегация ВКП(б) в ИККИ выйдет с предложением в Политбюро.
6) Осудить выступление Ломинадзе в иностранных компартиях после принятия ЦК решения о неперенесении дискуссии[881].
Зиновьев лояльно выполнил обещание не затрагивать в ходе Шестого пленума вопрос о «ленинградской оппозиции», однако кампания по его дискредитации, за которой стояла фигура Сталина, исподволь продолжалась. Тогда он в очередной раз попросил «русскую делегацию» об отставке, но получил резкую отповедь в ответных письмах Бухарина, Сталина, Мануильского и Пятницкого. Генсек отбросил в сторону уважительный тон, заявив, что «Зиновьев пытается, по сути дела, сочинить материал против ЦК, сочинить материал для сплетен насчет „поправения“ ЦК»[882].
Этот материал каждой из противоборствующих сторон приходилось буквально высасывать из пальца. Председатель Коминтерна сосредоточил огонь на письме сотрудника ИККИМ М. Г. Рафеса Бухарину, которое содержало критику первого варианта тезисов Шестого пленума и было датировано 17 февраля 1926 года[883]. Никогда ранее внутренние документы Исполкома, работники которого имели различные взгляды на перспективы Коминтерна, не становились предметом столь детального и предвзятого разбора. Зиновьев увидел в нем не только дискредитацию себя лично, но и скрытый призыв к самороспуску международной организации коммунистов.
Г. Е. Зиновьев в образе мифического зверя
Дружеский шарж Н. И. Бухарина
3 марта 1926
[РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 168. Л. 66]
Ничего подобного Рафес не имел в виду, он просто сосредоточил свою критику на том, что под давлением оппозиции тезисы пленума ИККИ превратились в набор пустых фраз («из сугубо внутренней стратегии забыли стратегию большую классовую»), что они «увещевают левых применить „единый фронт“, а по самым основным вопросам проводят сектантскую линию». В качестве примера автор письма приводил резкий ответ Коминтерна на предложение Второго интернационала о слиянии. «Это — не тактика единого фронта. В 1920 году Коминтерн стоял перед вопросом о превращении своих маленьких групп в массовые партии. Как мы тогда действовали? Всех, кто к нам тянулся, мы приглашали в Москву, как партии, так и группы, и с ними разговаривали». И лишь после этого приняли «Двадцать одно условие», «по которым пошло межевание в рядах передовой части пролетариата» и которое привело к появлению массовых коммунистических партий.
Можно предположить, что особый гнев коминтерновского лидера вызвало то, что в письме он был назван по имени, причем в весьма критическом плане. Рафес удивлялся тому, как Председатель ИККИ, еще недавно являвшийся сторонником сохранения профсоюзного единства, готов отказаться от сотрудничества с британскими тред-юнионами. По мнению автора письма, такая позиция «все более толкает нас на путь ликвидаторства по отношению к новым путям. Это не прогресс, а регресс…»[884]. Письмо Рафеса, достаточно путаное и сопровождавшееся недоговоренностями, ни в коей мере не могло быть воспринято как угроза самому существованию Коминтерна, однако лучшего жупела у Зиновьева не было.
В то время как Сталин весной 1926 года не упускал ни одного шанса, чтобы дискредитировать поверженного на декабрьском партийном съезде оппонента[885], секретари Зиновьева тщательно подбирали контраргументы, рассчитывая на возобновление дискуссии. Борьба двух вождей за право считаться главным толкователем теоретического наследия Ленина набирала новые обороты. Узнав о том, что собрание речей генсека под заголовком «Вопросы ленинизма» выходит на иностранных языках, Зиновьев направил в «русскую делегацию» заявление о том, что он готов отказаться от распространения за рубежом своего сборника «Ленинизм», если на это пойдет и Сталин[886].
Все эти склоки оказались лишь скромной прелюдией к буре, порожденной всеобщей стачкой в Великобритании[887]. Ей предшествовала девятимесячная борьба английских горняков за повышение зарплаты и улучшение условий труда, причем правительство прилагало немалые усилия для мирного урегулирования конфликта. Компромисс не был найден, и 4 мая 1926 года к горнякам присоединились трудящиеся всей страны. Остановились заводы и транспорт, не выходили газеты, ведущая страна западного мира оказалась на грани экономического коллапса.
Лидеры ВКП(б) были едины в том, что английская стачка стала концом стабилизации послевоенного капитализма, в очередной раз приняв желаемое за действительное. Выступая перед студентами МГУ, Зиновьев заявил, что теперь
