нашлись отчаянные хлопцы, которые дерзнули бы человека выручить, то за такое честное дело простились бы им иные грехи. Поражённые смелой мыслью, Бахмат и Голтяй примолкли, а малый без помех (если не считать раздирающей уши волынки) рассуждал про то вообще, что мало ли на какие шалости можно ещё подняться!

В просторной высокой избе, несмотря на открытую настежь дверь, от множества жаждущего народа было душно. Жужжали мухи, с распаренными лицами бегали чумаки-подавальщики, носили на плечах кувшины. Целовальник, не покидавший своего места в стоечном чулане возле денежного ящика, снимал целые стопы перевёрнутых вниз глиняных плошек, и хоть расход был сегодня особенно велик, сотни и тысячи таких плошек высились ещё за его спиной. Плошки загромождали столы, хрустели под ногами, раздавленные на мокром полу, мешались с грязью.

Внезапно, хлопнув дверью, целовальник выскочил из чулана — чумаки держали раздетого, в одних подштанниках мужика, мотались с ним кучей, задевали столы и лавки. Целовальник, набросившись сзади, изловчился накинуть буяну в пасть деревянный брусок, верёвка, привязанная к обеим концам, перехлестнула затылок, в два оборота целовальник закрутил её короткой палкой — раздвигая зубы и раздирая рот, брусок впился заострённым краем в щёки. Буян захрипел; укрощённый болью, он только мычал и вращал глазами, по бороде текла слюна. Не встречая уже сопротивления, ему связали руки и так оставили.

Происшествие не долго занимало кабак, и сам буян забылся между чужими ногами. Во сне он постанывал и бессильно ворочался. Голова, насаженная на палки, не помещалась под лавкой, не укладывалась на пол, стучала и переваливалась, пока верёвка не ослабла и узел не соскользнул с затылка.

Не было, кажется, уже и средства перекрыть общий, безраздельно воцарившийся гомон, когда в солнечном одверье явилась понурая чёрная худоба — тощий, нелепый человек, через силу подволакивая ноги, переступил порог...

В сопровождении стрельцов вошёл Родька-колдун.

Стрельцы заняли проход от двери до стойки, Родька, не поднимая головы, проковылял вперёд и стал озираться. Застыл целовальник, испуганный не меньше, чем последний питух, едва осмеливались переговариваться за столами, притихли скоморохи, зажали медведю пасть.

— Чего пялишься? — прошипел мальчику Бахмат, дёрнул за руку, но увидел, что Родька повернулся в их сторону, оставил мальчишку и сам пригнулся спрятать лицо. Опустили головы Голтяй, нарочный малый, соседи их за столом попрятались.

— Чего пялишься? — звонко крикнул Вешняк Родьке. — Я тебя знать не знаю, ведать не ведаю!

Взгляды их встретились. Колдун тронул кончик носа... медленно, томительно медленно, бесконечно испытывая терпение, повёл снизу вверх палец... И ничего не случилось — он отвернулся. Народ перевёл дух и зашевелился. В другом конце кабака поднялся кто-то из питухов, раскрасневшийся, борода торчком, мужик. Ухватив шапку, он поёрзал ею по темени, сдвинул на глаза и на бок, наконец, решился заломить её лихо на затылок, после чего стал пробираться между лавками в проход.

— Кого ищешь, сердечный? — обратился он к Родьке. По кабаку прокатился сдавленный смешок.

Родька отстранился, как от удара.

— Не там ищешь! — продолжал мужик, задорно посматривая на товарищей, которые остались за столом. — Нет здесь таких, какие тебе надобны, — добрые всџ люди. Мы в Христа бога веруем!

Колдун ткнул в него пальцем.

— Этого возьмите, — сказал он стрельцам.

Мужик обмер. Стихло по всему кабаку, и пристав неуверенно переспросил:

— Этого разве?

— Возьмите, я его знаю, — пробормотал Родька и отвернулся от мужика в нелепо заломленной шапке; подволакивая цепь, тронулся к выходу.

Мужика подталкивали стрельцы; он слегка, словно не понимая, что делает, упирался, запрокинув назад голову и выставив бороду. Шапка свалилась, её подняли и нахлобучили снова — с силой. Мужик дико озирался и силился что сказать.

Вышли все.

— Дурак ты у нас, братец, — сказал Вешняку Бахмат.

— Так-то оно вот как! — нравоучительно заключил Голтяй.

А нарочный малый налегал между тем на водочку.

Глава тридцать первая

Дока на доку

крытое прежде солнце проникло через окно в горницу, и настал вечер. Федька очнулась от того, что в ворота стучали. Захваченная дурными предчувствиями — опять что-то было упущено и утрачено, пока маялась она в дремоте (вспомнился крестный ход, на который велено было явиться всем до последнего человека), — Федька, не сполоснув лица, торопливо накинув на плечи зипун, пошла открывать.

За воротами стоял Прохор. А за спиной его с выражением достоинства на скуластом лице, нарумяненная, в цветных одеждах, в унизанной жемчугом рогатой кике баба.

Баба протянула: «Здравствуй, мила-ай», — и поклонилась.

— Здравствуй, — пролепетала Федька, настолько обескураженная, что едва совладала с голосом.

— Пришёл мальчик? — спросил Прохор.

— Нет, — вздрогнула Федька и тотчас же вернулась глазами к бабе.

Это была дородная красивая женщина средних лет. В лице её несколько неправильных очертаний, с довольно широким, хотя и небольшим носом, несмотря на слащавую улыбка, угадывались жёсткая, битая жизнью натура.

«Жена что ли? Неужто жена?» — мелькнула мысль. И хоть нелепо было об этом думать, а если жена, тем более, вдвое нелепо, Федька поставила себя рядом с женщиной и — ясно, как со стороны, — поняла, что, несмотря на пятнадцать лет разницы, надо ещё посмотреть! Очень хорошо посмотреть, кто тут будет попригляднее, да повиднее, да по... повзрачнее. Тощая крапива с синяком на щеке или отягощённое зрелыми плодами дерево.

— Нет Вешняка, — пожаловалась Федька (болезненное сравнение с Прохоровой женщиной никак не отразилось на её лице). — Что-то случилось. Что-то ужасное. Не знаю, где искать. И что вообще делать. Не знаю. — И она против воли, не сознавая, подняла руку, чтобы прикрыть раскрашенную воеводой щёку.

— А я как раз в съезжей был, дьяк Патрикеев посылал. Так про мальчика-то хотел спросить, про твоего Вешняка. А говорят, Посольский болен. Ветром, говорят, качает. Тем более, думаю, хорошо бы по знакомству проведать: не унесло ли?

Он оглянулся на женщину (на жену?), и Федька наконец сообразила, что держит гостей за воротами, понуждая Прохора к излишнему многословию.

— Что ж вы стоите? — смутилась она, судорожно припоминая, какой дома разгром.

— А ты не робей, молодец, я ладить-то навычная, — загадочно молвила тут женщина и тем заставила Федьку теряться в предположениях о множестве имеющих и не имеющих отношения к делу предметах.

Когда ступили на верхний рундук лестницы, Прохор не упустил намётанным глазом прелюбопытнейшую дыру в двери. Он нагнулся, присвистнул и сунул палец.