сирени у забора и по мерцавшей лунными бликами аллее направилась к веранде. Внук его был без шляпы; он подошел, поднялся по ступенькам и остановился в лунном свете, который резко очертил его ястребиный профиль, между тем как старый Баярд, держа в руке погасшую сигару, сидел и смотрел на него.

— Баярд, это ты, сынок? — сказал старый Баярд.

Молодой Баярд стоял, освещенный луной. Глаза его были как темные пещеры.

— Я не пускал его на эту проклятую хлопушку, — с каким-то остервенением выговорил он наконец. Он снова пошевелился, и тогда старый Баярд опустил ноги на пол, а внук с шумом подвинул к нему стул и уселся. Движения его, такие же резкие, как у деда, несмотря на всю их стремительность, были, однако, рассчитаны и точны.

— Какого черта ты не сообщил мне о своем приезде? — сердито спросил старый Баярд. — И вообще, почему ты пробираешься сюда как вор?

— Я никому ничего не сообщал. — Молодой Баярд извлек из кармана папиросу и чиркнул спичкой о подметку.

— Что?

— Я никому не сообщал, что приеду, — повторил он громче, заслонив зажженную спичку ладонью.

— А вот Саймон знал. Почему ты извещаешь о своем приезде черномазых, а не родного деда?

— К черту Саймона, сэр! — прокричал молодой Баярд. — Кто ему велел за мной шпионить?

— Не кричи на меня, мальчишка! — заорал в свою очередь старый Баярд.

Внук бросил спичку, глубоко и нервно затягиваясь папиросой.

— Не буди Дженни, — вполголоса добавил старый Баярд, поднося зажженную спичку к своей потухшей сигаре. — Ну, как дела?

— Дай сюда, я подержу, — сказал молодой Баярд, протягивая руку. — Ты подожжешь себе усы.

Но старый Баярд резко оттолкнул его, упрямо не выпуская спички из дрожащих пальцев.

— Я спрашиваю, ты здоров?

— Разумеется, жив и здоров! — отрезал молодой Баярд. — На войне, как и в мирное время, погибают одни дураки. Круглые дураки. — Он снова затянулся, но, не докурив папиросу, швырнул ее вслед за спичкой. — Одного я целых четыре дня подстерегал. Чтобы его приманить, мне пришлось вылетать на старой развалюхе «Ak. W»[46], только с мотором от новой машины. Этот фриц поганый такой осторожный был, что на одних тихоходов охотился. Вот он свое и получил. На шести тысячах футов я его достал, всадил ему всю ленту прямо в кабину — все дырки шляпой накрыть можно, — но сукин сын никак не загорался.

Он говорил все громче и громче. В воздухе веяло сладким запахом белых акаций, а голоса кузнечиков и лягушек звучали назойливо и звонко, как волынка, в которую тупо дудит слабоумный мальчишка. Луна смотрела на долину из своего серебряного оконца, и ее опаловые лучи, растворяясь, исчезали в таинственной бесконечности безмятежных далеких холмов, а голос молодого Баярда все звучал и звучал, продолжая рассказ о жестокости, скорости и смерти.

— Тише, — опять напомнил ему старый Баярд, — Ты разбудишь Дженни.

Внук послушно понизил голос, но вскоре опять заговорил громче, и через некоторое время мисс Дженни в белой вязаной шали поверх ночного капота появилась на веранде, подошла к нему и поцеловала.

— Полагаю, что ты здоров, — сказала она. — Иначе ты не был бы в таком дурном настроении. Расскажи нам о Джонни.

— Он был либо пьян, либо совсем рехнулся, — грубо ответил молодой Баярд. — Я не пускал его лететь на этом проклятом «кэмеле»[47]. В то утро человек своей собственной руки не видел. Небо было сплошь забито рваными облаками, и каждому ослу было ясно, что на их стороне будут кишмя кишеть «фоккеры»[48], которые поднимаются на двадцать пять тысяч футов, а тут он на каком-то паршивом «кэмеле». Но он вбил в свою дурацкую башку, что долетит чуть не до самого Лилля. Я не мог его остановить. Он в меня выстрелил. Я пытался его отогнать, а он пустил в меня очередь. Он уже набрал высоту, но они поднялись не меньше чем на пять тысяч футов выше нас. Стиснули его со всех сторон, как паршивого теленка в загоне, а один, так тот прямо на хвосте у него сидел, пока он не загорелся и не рухнул. Тогда они повернули к дому.

В неподвижном воздухе все плыл и плыл запах белых акаций, и серебристыми колокольчиками заливались лягушки. В ветвях магнолии за углом дома запел пересмешник, и с дальнего края долины тотчас отозвался другой.

— Повернули к дому — он со всей своей сворой поганой, — сказал молодой Баярд. — Только я их и видел. Это был Плёкнер, — добавил он, и на мгновение голос его зазвучал спокойно и даже гордо. — Один из их лучших пилотов. Самого Рихтгофена ученик[49].

— Да, это не шутки, — согласилась мисс Дженни и погладила его по голове.

Молодой Баярд на минуту задумался.

— Я не пускал его на эту проклятую хлопушку! — вырвалось у него снова.

— А чего ты, собственно, ожидал, когда сам его так воспитывал? — спросила мисс Дженни. — Ведь ты же старший… Ты что, на кладбище ходил?

— Да, мэм, — тихонько отозвался он.

— О чем это вы? — спросил старый Баярд.

— Старый осел Саймон так и думал… Пойдем, тебе надо поужинать, — деловито произнесла мисс Дженни и опять бесцеремонно вторглась в его жизнь, со свойственной ей решительностью взяв в руки ее спутанные нити, и он послушно встал.

— О чем это вы? — повторил старый Баярд.

— А ты тоже отправляйся к себе. — Мисс Дженни и его втянула в орбиту своей воли — так человек мимоходом снимает со стула небрежно брошенную одежду. — Тебе давно пора в постель.

Дед с внуком пошли вслед за нею на кухню и, стоя в дверях, ожидали, пока она, порывшись в леднике, поставит на стол еду, кувшин с молоком и пододвинет стул.

— Сделай ему пунш, Дженни, — посоветовал старый Баярд, но мисс Дженни тотчас отвергла это предложение:

— Молоко — вот что ему надо. Того виски, что он на войне выпил, я думаю, ему надолго хватит. Баярд — так тот, когда со своей войны возвращался, всякий раз непременно хотел въехать на лошади через парадное крыльцо. А ну-ка, пойдем. — И она решительно вывела старого Баярда из кухни и потащила вверх по лестнице. — Немедленно отправляйся в постель, слышишь? Оставь его на минутку в покое.

Убедившись, что он закрыл за собою дверь, она вошла в комнату молодого Баярда и постелила ему постель, потом отправилась к себе и вскоре услышала, как он поднимается по лестнице.

Его комната была озарена зыбким светом луны, и, не зажигая огня, он вошел и сел на кровать. За окном неумолчно гудели лягушки и кузнечики; лучи лунного света, словно