тем ярче оно кажется нам, и наоборот. К трупам, Абсурдно приписывать цвет телам независимо от субъекта; но совершенно несомненно, что только в них заключается способность производить цвета в глазу, так что определенный цвет решительно указывает на определенное качество, принадлежащее сущности тела.

После этих необходимых промежуточных обсуждений мы возвращаемся к синтезу разума. Одна большая связь, время, которое он совершил в области внутреннего чувства, в движущейся

точке настоящего, находится в нашей памяти.

Возьмем в качестве объекта исследования цветущую яблоню на таком расстоянии от нас, чтобы она полностью выделялась на сетчатке глаза. Согласно Шопенгауэру, она предстает перед нами полностью завершенной как исключительная работа понимания; согласно Канту, без разума (понимания в его случае) мы имеем лишь «рапсодию восприятий», «буйство отдельных видимостей», которые никогда не составят единого целого. Я докажу, что Кант прав.

Шопенгауэр с благородным и холодным неодобрением смотрит на глубокую доктрину Канта о связи многообразия восприятий и жалуется, что Кант никогда не объяснил и не показал должным образом, чем является это многообразие восприятий до того, как оно соединяется пониманием. Жалоба, однако, ничем не обоснована, и создается впечатление, что он намеренно игнорирует самые ясные отрывки трансцендентальной аналитики. Я напоминаю вам о тех, о которых говорилось выше, особенно об этом:

Считалось, что органы чувств не только поставляют нам впечатления, но и складывают их воедино и вызывают образы предметов, к которым… требуется нечто большее, а именно функция синтеза одного и того же.

Если бы Кант всегда писал так ясно: многие замечательные и безумные вещи не появились бы на свет!

Рассматривая синтез более подробно, Шопенгауэр говорит: Все вещи находятся в пространстве и времени, части которых изначально не разделены, а связаны. Следовательно, каждая вещь также изначально предстает как континуум.

Я связываю различные сенсорные впечатления от объекта только с этим одним, то это скорее следствие априорного знания причинно-следственной связи, … благодаря которому все различные воздействия на мои различные органы чувств приводят меня только к одной общей причине.

(Мир как воля и представление. I. 530.)

И то, и другое – ложь. Мы уже видели, что время изначально не является континуумом, но сначала должно быть объединено в одно целое с помощью разума; математическое пространство, о котором мы узнаем через некоторое время, также является составным. Кроме того, интеллект, в силу своей функции, может только искать причину изменения органа чувств; но он не может распознать, что различные эффекты происходят от одного объекта, поскольку он не является связующей и мыслящей силой. Кстати, сейчас мы имеем дело с совершенно другой связью.

Великое благоразумие, которое Шопенгауэр продемонстрировал, задавшись вопросом: как мне искать причину чувственного впечатления не во мне, а вне меня, и фактически перенести ее вне меня, – и этот вопрос привел его к нахождению априорного закона причинности, – полностью покинуло его, когда он перешел к конструированию внешнего мира. Здесь он воспринимал предметы такими, какими они кажутся взрослому, и не задавался вопросом, не должно ли это восприятие тоже быть сначала усвоено ребенком так же, как и восприятие правильного места предмета. Но теперь к делу!

Если мы посмотрим на цветущую яблоню и обратим пристальное внимание на свои глаза, то обнаружим, что они находятся в постоянном движении. Мы двигаем их снизу вверх, сверху вниз, справа налево и наоборот, словом, ощупываем все дерево глазами, которые, как метко сказал Шопенгауэр, используют лучи света как щупы.

Мы изображаем (perlustrare) объект, позволяем глазам скользить по нему взад и вперед, чтобы последовательно привести каждую его точку в контакт с центральной частью сетчатки, которая видит наиболее четко.

(О четверояком корне достаточного основания. 60.)

Прежде чем мы это сделаем, дерево уже полностью находится перед нами, оно уже является связанным объектом, и мы прикасаемся к нему только потому, что те части, которые лежат сбоку от центра сетчатки, не видны нам отчетливо. Это происходит в мгновение ока, так что мы осознаем несомненный синтез ясных идей, которые мы получили, только когда уделяем этому самое пристальное внимание. Наше воображение удерживает четкие части, которые, как принадлежащие одному объекту, разум неустанно объединяет, и таким образом мы приходим к четкой картине всего дерева.

Этот синтез происходит всегда, даже если мы видели дерево тысячу раз. Но это существенно облегчается тем, что мы, взрослые, уже исходим из понятия целых объектов и сразу, при беглом осмотре, схватываем новый для нас объект как целое, части которого обязаны точно наблюдать только мы.

Но разве у ребенка, который сначала должен научиться познавать мир последовательно, уже есть целые объекты? Конечно, нет. Даже если мы не помним, насколько беспомощными мы были в младенчестве, мы все равно должны предположить, что мы научились соединять части предмета в целое лишь очень постепенно. Но если ребенку удалось соединить только один предмет, то все выиграно. Теперь, с этой побежденной идеей, он переходит ко всем остальным, и с этого момента его учеба превращается почти в игру.

Я привел сначала самый сложный пример, чтобы получить первое представление о процессе. Теперь мы хотим, чтобы только часть дерева попала на сетчатку, и для этого мы перемещаемся близко перед ним. Если мы направим взгляд прямо на него, то увидим часть ствола. Мы сразу знаем, что перед нами дерево, но не знаем его форму. Теперь мы начинаем снизу и идем к вершине, смотрим направо и налево, и все время теряем из виду те части, на которые смотрим. Тем не менее, в конце концов, в нашем воображении появляется целое дерево. Почему? Потому что наш разум соединяет части, а воображение всегда держится за то, что соединено. Здесь синтез уже вырисовывается очень четко.

Но все становится яснее, когда мы полностью исключаем глаз и ограничиваемся осязанием; ведь глаз – самый совершенный орган чувств и функционирует с несравненной быстротой, так что мы улавливаем процесс лишь с трудом. Совсем другое дело – осязание; здесь нам подрезают крылья, и маленький сценарий синтеза в видении становится разрывом. Давайте представим, что наши глаза закрыты и перед нами пустая рамка для фотографии. Мы начинаем касаться его с какого-то угла; затем скользим рукой к другому углу, потом вниз к третьему и так далее, пока снова не придем к исходной точке. Что на самом деле произошло сейчас? Разум связал первое впечатление в нервах кончиков пальцев с причиной, установил предел этой причины с помощью пространства и придал расширенной причине с помощью материи определенный вид эффекта (например, совершенную гладкость, определенную температуру и твердость). Больше он ничего не мог сделать. Он повторяет этот процесс со вторым впечатлением, с третьим и так далее; он всегда начинает заново: Соотнося следствие с причиной и формируя его в соответствии с его формами, пространством и материей. Таким образом, он производит частичные идеи, которые, даже если бы воображение владело ими, были бы лишь «рапсодией восприятий» без причины, которая никогда не могла бы стать объектом. Но разум тем временем не бездействовал. Выполняя свою функцию, он соединял частичные идеи, а воображение, как верная служанка, всегда следовало за ним, удерживая вместе то, что было соединено. Наконец, мы поднимаем раму, разум придает ей определенный вес, и объект готов.

Разум не может обрабатывать впечатления органов чувств, разум не может соединять обработанные впечатления органов чувств: только эти два фактора в единстве могут породить объект, и Кант прав, когда говорит, что:

Для нас интеллект и чувственность могут определять объекты только в сочетании;

(Kk. 252.)

но, добавлю, без категорий, которые совершенно излишни.

Разум объединил частичные идеи, которые определялись пространством по глубине (возвышения, впадины, толщина), длине и ширине, в форму рамы, а особую действенность частичных идей, которые объективировали материю, в качество рамы. Объект был закончен, без помощи