А Родина была невероятно далека. За двумя границами, за тысячами километров лежала израненная, опаленная огнем, спасенная родная земля.

1968

РАССКАЗЫ

ГОЛУБОЙ ПЕСЕЦ

Первая зимовка, на которую я попал лет двадцать пять назад, находилась в самом гиблом месте, какое только можно было найти на побережье от Ямала до Канина Носа.

С одной стороны — галечная отмель и темное Карское море с серыми льдинами, застрявшими на мелях; с другой — желтое тундровое болото. К этому надо добавить сумасшедший «сток» — восточный ветер. Как сейчас помню: когда он дул, бревенчатые стены избушки гудели, будто пустая железная бочка. «Сток» начисто сдувал снег с галечной отмели и наметал его у избушки такими сугробами, что нам приходилось вылезать на свет через печную трубу.

В болоте, которое начиналось в полусотне шагов от зимовки, рождались, наверное, все комары, которые обитают в Большеземельской тундре. Их были миллионы, мириады, несметные полчища; они плыли в воздухе, как едкий сизый дым.

И пищей для этих кровопийц служили мы, обитатели избушки. По моим расчетам, нас должно было хватить на прокормление комаров ровно на неделю; и я до сих пор удивляюсь, как я мог прожить на зимовке столько времени и даже прибавить в весе.

Вдобавок ко всему какой-то чудак назвал нашу зимовку Лебединый Ключ. Могу поклясться, что я так и не разыскал никакого ключа, а вместо лебедей видел только нахальных чаек.

Справедливости ради надо сказать, что осенью здесь выпадали деньки, каких вы не увидите ни в Крыму, ни в Минеральных Водах. Над морем в полнеба пламенели холодные закаты, и солнце казалось таким близким, что протяни руку — и достанешь. Кричали гуси, улетавшие на юг; тронутая морозом брусника терпко таяла во рту, и под ногами хрустел молодой ледок, тонкий, как оконное стекло.

Когда утихал проклятый «сток», можно было вдоволь бродить с ружьем по снежной тундре, чистой, будто накрахмаленная простыня.

Жили мы на зимовке вдвоем. Я, Захар Петрович Варзугин, радист, и метеоролог Яснов Геннадий Львович.

На зимовку я попал, мягко выражаясь, в силу вынужденных обстоятельств. Я служил старшим радистом на гидрографическом судне «Альбатрос». Место было хорошее. И вдруг оказался на мели. Встретил как-то в порту дружка. Засиделись мы с ним за столом ровно на сутки больше, чем положено, и «Альбатрос» ушел в рейс без старшего радиста. Свои вещички я нашел у коменданта порта, который встретил меня не так, как отец встречал в старину блудного сына. Я и не обижался. Отстать от корабля — последнее дело.

Неделю я обивал пороги в отделе кадров, пока там поверили моему раскаянию, оставили в системе и послали радистом на эту зимовку.

В отделе кадров я и встретился с Геннадием Львовичем, высоким, представительным мужчиной лет сорока, в белых бурках и в кожанке. Волосы светлые. Прическа с пробором, как у министра иностранных дел.

Я сначала подумал, что он большой начальник, и даже хотел со своим делом к нему обратиться.

Работал Геннадий Львович метеорологом в средней полосе. На Север приехал впервые. Вот его и сунули начальником зимовки Лебединый Ключ. Кадровикам хоть пять проборов на голове сделай, все равно не угодишь.

Работа на зимовке была обычная. Три раза в сутки — наблюдение за приборами, сеанс радиосвязи и дела по хозяйству. Вроде и просто, а к вечеру каждый день — в мыле, словно на тебе черти воду возили.

Конечно, на таких зимовках хозяйственные дела поровну делят. Но у нас, помню, ничего не вышло. Раз Геннадий Львович взялся готовить обед и сжег почти полкубометра дров и пару литров керосина. Я прикинул, что при такой норме нам дров хватит до февраля, а керосина — до Нового года, и решительно заявил, что сам буду готовить обед. Конечно, Геннадий Львович — человек на Севере новый, а я к тому времени уже успел на своей шкуре попробовать, что значит остаться без дров и без керосина, когда задует «сток».

Отрывать от снега избушку и метеоплощадку приходилось тоже мне одному. Хотя начальник из себя мужик в теле, плотный, и силы у него было не меньше, чем у меня, но в такие дни его всегда забирал радикулит. Хитрая болезнь — радикулит… Навалится в самое неподходящее время — и баста!.. Начальник обматывал себя пониже пояса шерстяным шарфом и ложился в постель, а я брал лопату, привязывался к тросу и отправлялся на метеоплощадку выкапывать из сугробов приборы. Если бы не трос, меня пурга, наверное, раз двадцать бы утащила в тундру. Цепляешься, бывало, за трос и все думаешь: какие же хитрые болезни на свете бывают! Вроде радикулита…

Вам, конечно, интересно узнать, почему я безропотно подставлял свою шею начальнику и ворочал работу за двоих?

Хотя шея у меня и до сих пор крепкая, но подставлять ее я не большой охотник. А тут причина была тонкая, особая.

У каждого человека есть свои недостатки. И когда живешь вдвоем в избушке среди тундры, к этим недостаткам надо относиться бережнее, чем к капризам любимой девушки. Я мог наплевать на его радикулит. Пусть бы он тащился сам в пургу к приборам. Но мне все равно пришлось бы идти вместе с ним. Меня-то никакая пурга от троса не оторвет. А вот в нем я не был настолько уверен. Случись с ним какая-нибудь беда, мне же новая забота.

Кроме того, я хотел возвратиться с зимовки чистым, так как наверняка знал, что при одном худом слове начальника места старшего радиста на «Альбатросе» мне не видать.

В моем характере тоже была одна довольно крупная трещина. И откуда она появилась, ума не приложу! В общем, когда меня приятели угощали, я не отказывался и сам в долгу не оставался. Да и здесь, на зимовке, я не любил оставлять про запас ту чарку, которая имелась в полярном пайке.

Геннадий Львович, видно, решил, что человек я не надежный. Спирт он спрятал в свой шкаф и ключи положил в карман.

— Так лучше будет, Захар Петрович, — сказал он мне.

Я с начальником спорить не стал, хотя он был, по-моему, не прав. Ведь я выпивал рюмку-другую только по случаю хорошей погоды, удачной охоты и легкого настроения. Когда дует «сток» и на душе кошки скребут, я капли в рот не возьму. Лучше уж пойду с лопатой снег разгребать.

На зимовке я понял, почему Геннадия Львовича на Север потянуло: