слишком опасные для содержания в общих камерах, а также, прежде всего, приговоренные к смерти. Отделение смертников никогда не пустовало: их всегда было человек двенадцать, за ними обычно приходили ночью, ближе к полуночи, и отвозили в ГПУ, где было специальное место для казни; их забирали по одному, по двое, а иногда целыми группами. Каждую ночь на всех этажах все заключенные напрягали слух, чтобы услышать такой знакомый звук отворяющихся ворот и шаги солдат ГПУ; вслед за этим были слышны вопли, молитвы или богохульства приговоренных, иногда был слышен шум безнадежной борьбы. Потом ворота захлопывались, скрежетали запоры, и вновь до следующего дня наступала тишина. Однажды ночью увели сразу пятьдесят двух человек, среди которых были шесть женщин, а две из них несли на руках грудных детей. На следующий день я спросила охранников, что сделали с грудными детьми:

– Матери взяли их с собой.

– А потом?

Охранники только пожали плечами.

***

Считаю нужным описать один эпизод, очень характерный для красной России и ее тюрем. Как-то вечером в августе 1926 года пришли за мной и еще двумя «политическими» женщинами, чтобы отвести нас в тюремную канцелярию, где уже собрались двадцать девять «политических» мужчин, которые к тому времени содержались в карцере. Нас ждал конвой ГПУ, чтобы со всеми необходимыми подготовительными действиями сопроводить нас к месту приведения приговора в исполнение. Два охранника, которые симпатизировали мне, прощаясь, украдкой поцеловали мне руку. Начальник тюрьмы, у которого я спросила: «Куда нас ведут, вероятно, на расстрел?» – ответил, хотя и с некоторым колебанием, утвердительно.

Мы отправились с твердым убеждением, что идем на смерть. Мы прошли через весь город и к полуночи пришли в ГПУ, где нас тотчас же поместили, двух женщин и меня, в крохотную комнату, а двадцать девять мужчин в другую комнату, побольше. После этого – полная тишина. Мы готовились к смерти каждая на свой лад. Ночью за нами никто не пришел. На следующий день солдат принес нам миску супа и три ложки, сказав, что нас нет в списке на довольствие и что до следующего распоряжения нам выдают суп из солдатского рациона. Было совершенно очевидно, что казнь отложили до следующей ночи. Мы прождали и эту ночь. Но ничто не нарушило тишины. Мы ждали еще несколько ночей, и так всю неделю… На девятый день забрали двух женщин и меня, а также семнадцать мужчин, и без всяких объяснений нас отвели в тюрьму; на следующей неделе привели остальных, как мы полагали, расстрелянных, которые ждали своей очереди… Двое мужчин почти сошли с ума.

В тюрьме мы вскоре поняли причину этой странной и мрачной шутки[32]. Просто всех политических хотели перевести в надежное место, потому что в Иркутске ожидали прибытия делегации немецких рабочих, которым после Москвы показывали Сибирь. Предполагалось, что они посетят, кроме прочих достопримечательностей, места заключения, и готовили необходимое представление, чтобы доказать, что это райские места. А ведь «политические» могли заговорить, подать знак, попытаться испортить впечатление, с учетом в особенности того, что почти все они говорили, с грехом пополам, на иностранных языках. Поэтому-то их и попрятали в разных местах. Ведь ГПУ не доверяло даже тюремной администрации: кто-нибудь мог бы предупредить «политических», передать записку…

Чтобы устранить такую вероятность, ГПУ и придумало ход, дабы заставить поверить начальство тюрьмы, что поступил секретный приказ ликвидировать всех «политических». Ввели в заблуждение даже начальника тюрьмы. Это была двойная инсценировка: для нас, что исполнение приговора таинственным образом отложено на восемь дней, – и для немецких рабочих при их визите в Иркутскую тюрьму, в которой дорогие товарищи могли бы восхищаться специально оборудованным – ad hoc – клубом с книгами, играми в шахматы, музыкальными инструментами[33] и т. д. и прекрасной, очень чистой комнатой с хорошими кроватями, где несколько опрятных и хорошо одетых «заключенных» демонстрировали им удовольствие, которое они испытывают от пребывания в хорошо обустроенном и заботливо содержащемся заведении… Вероятно, немецкие товарищи были весьма удовлетворены.

***

В начале 1927 года у меня началась цинга; мое состояние все время ухудшалось, и к концу года меня считали умирающей, что, впрочем, никого не удивляло, так как цинга свирепствовала во всей тюрьме. Тем не менее об этом известили начальника местного ГПУ, который сам пожаловал, чтобы удостовериться. Я никогда не могла понять, почему этот человек, в отличие от всех своих коллег, считал себя обязанным по мере возможности облегчать мое положение: я полагаю, что прежде, занимаясь благотворительностью, я, возможно, помогла кому-нибудь из его родственников или друзей[34]. Он никогда не говорил мне ни о чем, но присылал лекарства и необходимое питание; без сомнения, он платил за это определенную сумму денег, так как с этих пор я стала получать улучшенное питание и даже молоко; моя камера стала хорошо отапливаться, когда потеплело, мне позволили выходить во двор не на полчаса, как всем, а на несколько часов. Кроме того, мне стали давать книги и бумагу. Я вернулась к жизни и окрепла. Весной я узнала, что меня собираются переводить на Соловецкие острова. Правительство решило сконцентрировать всех «политических» в специальных лагерях, чтобы освободить тюрьмы, которых больше уже не хватало. В тюрьмах оставались только менее значительные «политические», срок заключения которых уже подходил к концу; другие были направлены в различные konzlager[35](лагеря), разбросанные по всей России; я же должна была отправиться на Соловки в начале мая 1928 года.

***

Я вновь совершила тягостное путешествие «по этапу», описанное выше; правда, тот начальник иркутского ГПУ, который, вне всякого сомнения, проявил ко мне доброту, отдал приказ везти меня с колонной мужчин, без других женщин: это не только избавило меня от столь ужасной противоестественной человеческой мешанины, но позволило занять отдельную «клетку» в вагоне и иметь возможность дышать менее спертым воздухом, по крайней мере на первых «этапах»; при дальнейшем продвижении вагон опять оказался забитым, как обычно. Поездка была более долгой, нежели предыдущая, потому что начиная от Екатеринбурга поезд пошел в объезд Казани, Москвы и Ленинграда; причина состояла в том, что тюрьмы по дороге на Север, в особенности пермская тюрьма, были настолько перенаселены, что для нас не нашлось ни одного сарая, ни одного подвала… Я опять прошла через Бутырскую тюрьму, потом через тюрьму Петербурга (на Выборгской стороне), в которой прежде я так часто бывала, будучи членом «Женского благотворительного комитета мест заключения»[36]… Я испытывала странное чувство, находясь здесь в качестве заключенной, да еще в таких условиях! Я представила ужас моих бывших коллег по Женскому комитету, если бы они