— Двадцать пять франков! Вообразите, всего-навсего двадцать пять франков за великое произведение искусства! Вы не посвятите его мне?

— Почту за честь.

— Я дал слово Франсуазе, что куплю для нее одну картину, — сказал Пилль.

И он снял со стены полотно, да котором был изображен некий таинственный зверь, выглядывающий из каких-то сказочных тропических зарослей. Гости все как один бросились к Пиллю.

— Что это такое?

— Это лев.

— Нет, не лев, а тигр!

— А я вам говорю, что это моя прачка: я ее сразу узнал.

— Это полотно немного больше первого, господин Пилль, — вежливо разъяснил Руссо. — Оно оценено в тридцать франков.

— Оно стоит того, Анри, в самом деле стоит. Когда-нибудь мои внуки продадут это прелестное полотно за тридцать тысяч франков!

— Я тоже хочу картину, я тоже! — перебивая друг друга, кричали гости. — Мне надо преподнести ее друзьям. Это же нынче гвоздь сезона!

— Ну, пора идти, — объявил Пилль. — А то опоздаем на бал. Забирайте свои полотна! Когда их увидят у принцессы Брой, будет настоящий фурор! До свидания, Анри. Мы чудесно провели у вас время. Устройте поскорее еще один такой вечер.

— Прощайте, дорогой мэтр! — сказала Бланш, взмахнув своим надушенным платком перед самым носом Руссо. — Я вас никогда не забуду. Вы останетесь в моей памяти навеки.

— Не тронь его, Бланш! — крикнул ей один из мужчин. — Бедняга не сможет заснуть всю ночь.

Они с шумом стали спускаться по лестнице, громко подшучивая друг над другом и оставив за собой аромат дорогих духов, смешавшийся с тяжелыми запахами коридора.

Тео и Винсент тоже собрались уходить. Руссо стоял у стола, уставившись на кучку монет.

— Может быть, ты пойдешь домой один, Тео? — тихо сказал Винсент. — Я хочу еще побыть здесь и познакомиться с ним покороче.

Тео вышел. Руссо и не заметил, как Винсент затворил дверь и прислонился к стене. Он все еще пересчитывал лежавшие на столе монеты.

— Восемьдесят франков, девяносто франков, сто, сто пять.

Он поднял голову и увидел Винсента. В глазах его снова появилось выражение детской наивности. Он отодвинул деньги в сторону и глупо улыбнулся.

— Снимите маску, Руссо, — проговорил Винсент. — Поймите, я тоже крестьянин и художник.

Руссо выбежал из-за стола и горячо стиснул ему руку.

— Тео показывал мне ваши полотна из жизни голландских крестьян. Они очень хороши. Они лучше картин Милле. Я смотрел их много-много раз. Я восхищен вами, господин Ван Гог!

— А я смотрел ваши картины, Руссо, пока эти… валяли тут дурака… Я тоже восхищен вами.

— Благодарю вас. Пожалуйста, садитесь. Возьмите табаку и набейте себе трубку. Сто пять франков, господин Ван Гог, сто пять франков! Я накуплю теперь в табаку, и еды, и холстов!

Они уселись друг против друга и молча курили, погрузившись в раздумье.

— Полагаю, для вас не секрет, Руссо, что вас называют сумасшедшим?

— О, конечно. Говорят, что в Гааге вас тоже считали сумасшедшим.

— Да, это правда.

— Пусть думают, что хотят. Когда-нибудь мои полотна будут висеть в Люксембургском музее.

— А мои в Лувре! — подхватил Винсент.

Они взглянули друг другу в глаза и вдруг громко, от всего сердца расхохотались.

— А ведь они правы, Анри, — сказал Винсент. — Мы в есть сумасшедшие!

— Так не пойти ли нам выпить по стаканчику? — предложил Руссо.

7

Гоген постучал в дверь квартиры Ван Гогов в среду, незадолго перед обедом.

— Твой брат просил меня отвести тебя сегодня в кафе «Батиньоль». Сам он будет допоздна работать в галерее. А, вот интересные полотна! Можно взглянуть?

— Разумеется. Одно из них я написал в Брабанте, другие в Гааге.

Гоген рассматривал картины долго и пристально. Несколько раз он поднимал руку и открывал рот, словно собираясь заговорить. Но ему, видимо, было трудно выразить свои мысли.

— Прости меня за откровенный вопрос, Винсент, — сказал он наконец, — но ты, случайно, не эпилептик?

Винсент в это время надевал овчинный полушубок, который он, к ужасу Тео, купил в лавке подержанных вещей и никак не хотел с ним расстаться. Он повернулся и поглядел на Гогена:

— Кто я, по-твоему?

— Я спрашиваю, ты не эпилептик? Ну, не из тех, у кого бывают нервные припадки?

— Насколько мне известно, нет. А почему ты об этом спрашиваешь, Гоген?

— Понимаешь… твои картины… кажется, что они вот-вот взорвутся и спалят самый холст. Когда я гляжу на твои работы… и это уже не первый раз… я чувствую нервное возбуждение, которое не в силах подавить. Я чувствую, что если не взорвется картина, то взорвусь я! Ты знаешь, где у меня особенно отзывается твоя живопись?

— Не знаю. Где же?

— В кишках. У меня выворачивает все нутро. Так давит и крутит, что я еле сдерживаюсь.

— Что ж, может быть, я стану сбывать свои произведения в качестве слабительного. Повесишь такую картину в уборной и поглядывай на нее ежедневно в определенный час.

— Говоря серьезно, я вряд ли смог бы жить среди твоих картин, Винсент. Они свели бы меня с ума за одну неделю.

— Ну, пойдем?

Они поднялись по улице Монмартр к бульвару Клиши.

— Ты еще не обедал? — спросил Гоген.

— Нет. А ты?

— Тоже нет. Не зайти ли нам к Батай?

— Прекрасная мысль. Деньги у тебя есть?

— Ни сантима. А у тебя?

— Как всегда, в кармане пусто. Я думал, что меня накормит Тео.

— Черт побери! Тогда, пожалуй, нам не пообедать.

— Давай все-таки зайдем и посмотрим, какое там сегодня дежурное блюдо.

Они прошли вверх по улице Лепик, затем повернули направо, на улицу Аббатисы. У мадам Батай на одном из искусственных деревьев, стоявших у входной двери, висело написанное чернилами меню.

— М-мм, — промычал Винсент. — Телятина с зеленым горошком. Мое любимое блюдо.

— Терпеть не могу телятину, — отозвался Гоген. — Я даже рад, что мне не придется здесь обедать.

— Какая чушь!

Они побрели дальше и скоро очутились в маленьком садике у подножия Монмартра.

— Ба! — воскликнул Гоген. — Вон видишь, — Поль Сезанн спит на скамейке. Но почему этот кретин кладет башмаки вместо подушки под голову — ума не приложу. Давай-ка разбудим его.

Он снял с себя ремень, сложил его вдвое и хлестнул им по босым ногам спящего. Сезанн подскочил с криком боли.

— Гоген, ты чертов садист! Что за идиотские шутки? Когда-нибудь я размозжу тебе череп!

— Так тебе и надо, не выставляй голые ноги. И зачем ты кладешь свои грязные провансальские башмаки под голову вместо подушки? Лучше уж спать на голой скамье, — так гораздо удобней.

Сезанн вытер ладонью ноги, натянул башмаки и ворчливо сказал:

— Я кладу башмаки под голову