мы ничего не говорили.

Юнна продолжала:

– Право, твоему папе не составляло никакого труда вытащить наверх свою лодку, для него это была попросту игра. Не съесть ли нам что-нибудь?..

– Нет, – ответила Мари.

– Может, мне стоит спуститься вниз и посмотреть снова?

– Едва ли. Лодка стоит на том же месте, где стоит.

Юнна спросила:

– Когда это было, что мы вдруг заметили – дальше она не поплывет? Пару лет тому назад?

– Возможно, и так. Жизнь идет своим чередом.

– Когда ты вытаскивала камни из воды в гавани?

– Пожалуй, тогда, – подтвердила Мари. – Но вот что было интересно: ты не в силах была поднять и покатить дальше камни… Понимаешь, тут в голову приходят такие идеи… О подъемной силе… О том, чтобы применить вагу[85]. Чтобы вычислить баланс, угол падения и попытаться схитрить…

– Да-да, – подтвердила Юнна, – попытаться схитрить… я знаю. Но не говори со мной о подъемной силе именно сейчас. Что-нибудь еще осталось в той бутылке?

– Думается, глоток.

Мари пошла за бутылкой с ромом. Ноющие, дребезжащие звуки бури заполнили всю комнату, неумолкающие, усыпляющие, будто едва заметное дрожание, как будто ты на борту большого парохода.

– Он очень много путешествовал, – сказала Юнна.

– Ну да, когда получал стипендию.

Юнна сказала:

– Я говорю не о твоем папе, я говорю о моем. Он рассказывал нам о своих путешествиях. Никогда, бывало, не узнаешь, что он выдумал и что произошло на самом деле.

– Тем лучше, – промолвила Мари.

– Подожди… Это были ужасные вещи, о бурях тоже, хотя он ведь никогда не плавал на судах.

– Тем лучше, – сказала Мари.

– Ты перебиваешь меня! А когда он, бывало, заговорится и не знает, как закончить свой рассказ, он только добавлял: «А потом полил дождь, и все отправились по домам».

– Замечательно! – воскликнула Мари. – Очень хорошо! Именно конец бывает трудно придумать.

Она сходила за сыром и хрустящими хлебцами и спустя некоторое время продолжила:

– Мой папа… Он рассказывал не для нас. Теперь, когда я думаю об этом, я понимаю: вообще-то, он говорил совсем мало…

Юнна разрезала сыр на ломтики и сказала:

– Мы ходили в библиотеку и брали книги на дом. Он и я. Только мы. Это было словно сидеть у папы в кармане.

– Я знаю. Он, мой отец… знал грибные места, он брал нас с собой. Раскуривая свою трубку, говорил: «Семейство, собираетесь!» Но больше любил ходить один. Он прятал корзинки с грибами под елкой и приводил нас ночью, с карманным фонариком… Ты понимаешь – это было жутко и чудесно! Он делал вид, будто забыл, под какой елкой лежали корзинки… А потом мы сидели на веранде и чистили грибы, и ночь была на дворе, и керосиновая лампа горела…

– Об этом ты рассказывала в какой-то заметке в газете, – сказала Юнна и вылила остатки рома в бокалы. – Мой был старый контрабандист! Хочешь подробностей – спрашивай, а я намерена соблюсти приличия.

– Он всерьез занимался контрабандой? – спросила Мари.

– О, он всерьез занимался чем угодно.

– А мой папа был законопослушным, – высказалась Мари. – Ты помнишь, когда запретили спиртное и к нам хлынула эстонская водка, а все кинулись запасаться… Знаешь, что они делали? Они продавали целые канистры по сумасшедшим ценам! А он никогда этого не делал. Я была тогда совсем маленькой, но мне приходилось искать водку вместе с ним по всем берегам. Этого я не забуду. Мы прятали бидоны в тростнике[86]. Папа был любителем авантюр.

– Ошибаешься, – сказала Юнна, – авантюристом. Это большая разница.

– Ты имеешь в виду своего папу?

– Разумеется. Ведь я говорю о нем. Ты сама знаешь. Он был золотоискателем, валил громадные деревья в парке «Редвуд»[87], строил железную дорогу… Ты видела золотые часы, которые он получил в Номе, когда служил там в рыбнадзоре, ну те, с надписью?

– Да, – ответила Мари. – Подлинные часы от Гамильтона.

– Точно. Подлинные часы от Гамильтона.

Пошел дождь, и это было не очень хорошо. «Виктория» осядет под дождем, и это повредит ей, если усилится волнение на море. Мари пыталась пошутить и сказала:

– А потом полил дождь, и все отправились по домам…

Но Юнна не засмеялась. Через некоторое время Мари спросила:

– Он никогда не тосковал по дому?

– Да! Но когда возвращался, то снова стремился прочь.

– Мой тоже, – сказала Мари.

Дождь лил все сильнее и сильнее, это был настоящий ливень.

Мари продолжала:

– Знаешь, что он сделал, когда получил государственную премию: он купил себе пальто, ну, приличное пальто, оно было новое, черное и длинное и ему совсем не нравилось. Он говорил, что это пальто заставило его почувствовать себя одной из статуй, которые он лепил. Вот он и пошел в Хеспериапарк, и повесил его там на дерево.

Они прислушались к шуму дождя.

– «Викторию» зальет, – сказала Мари. – А мы не сможем выйти, чтобы вычерпать воду.

Юнна произнесла:

– Не говори о том, что и так понятно.

Они знали очень хорошо: дождь идет и идет, лодка начнет тонуть. Море затопит корму. Лодка опустится на лини. Но насколько глубоко она опустится, и разобьется ли она, если упадет на каменистое дно, и спокойно ли там внизу, хотя штормит, и какая там глубина, сколько метров…

Юнна спросила:

– Ты восхищалась им?

– Разумеется. Но ему нелегко было быть отцом.

– И моему тоже, – сказала Юнна. – Странно, в сущности, мы так мало знаем… Лишний раз ничего не спросили, не попытались узнать то, что в самом деле было важно… Не было времени. О чем это мы беседовали, собственно говоря?

Мари ответила:

– Предположительно о работе. И о том, что влюбленность отнимает уйму времени. Но все-таки можно было бы расспросить…

– Пойдем-ка спать, – предложила Юнна. – Лодка, пожалуй, справится сама… во всяком случае, теперь слишком поздно что-то предпринимать.

К утру ветер стих. Свежевыкупанная и сверкающая «Виктория» стояла на якоре, словно вообще ничего не случилось.

Звездное небо

У брата Мари, Тома, и у Юнны было особое отношение друг к другу. В городе они встречались редко, зато гораздо чаще на острове. Там они легко находили общий язык. Том переправлялся к Мари и Юнне на остров, чтобы поучаствовать в дискуссиях о лесоматериалах, об инструментах, о генераторе, к примеру, который не желал работать. Едва ли три морские мили разделяли их острова. Вообще-то, Юнна и Мари сами заставляли свои машины работать; это придавало Мари надежное ощущение того, что здешняя жизнь все-таки может наладиться.

Всякий раз, когда Том уплывал обратно, оставляя за собой прямой как стрела кильватер[88], она долго стояла, глядя ему