связь между чем-то, ко времени не относящимся. Как легко видеть, в подобных рассуждениях отрицают наличие частей, чтобы затем отвергнуть целое; я же отрицаю целое, чтобы с тем большим чувством принять каждую из частей. К доводам Беркли и Юма я бы добавил мысль Шопенгауэра: «Форма проявления воли – настоящее, а не прошлое и не будущее; последние – всего лишь понятия, оковы сознания, раболепствующего перед рассудком. Никто никогда не жил в прошлом, как никто никогда не жил в будущем: форма любой жизни – только настоящее, этого сокровища у нас не вырвет никто… Время – это непрерывно вращающийся круг: нисходящая дуга – это прошлое, восходящая – будущее, но над ними царит неделимая точка, где они достигают касательной, – это и есть настоящее. Застыв на касательной, неразложимая точка отмечает соприкосновение объекта, форма существования которого – время, и субъекта, не обладающего никакой формой, поскольку он не принадлежит к области познаваемого, а является предпосылкой, условием познания» («Welt als Wille und Vorstellung», I, 54). Буддистский трактат V века под названием «Висуддхи Магга» («Путь к очищению») приводит по тому же поводу тот же образ: «Строго говоря, жизнь каждого длится не дольше мысли. Как катящееся колесо касается земли лишь в одной точке, так жизнь длится не дольше мысли» (Радхакришнан, «Indian Philosophy»[458], I, 373). По другим буддистским текстам, мир рушится и восстает шесть миллиардов пятьсот миллионов раз на дню, а всякий из нас – лишь призрак, головокружительно сотканный из множества отдельных и молниеносно сменяющихся людей. «Человек минуту назад, – учит „Путь к очищению“, – отжил свое, его нет и больше не будет; человек через минуту – лишь народится, его еще нет и не было; человек этой минуты существует, но отсутствовал прежде и не повторится впредь» (цит. соч., 1,407). Сравните со словами Плутарха («De E apud Delphos»[459],18): «Вчерашний человек умер в нынешнем, как нынешний умрет в завтрашнем».

«And yet, and yet…»[460] Отрицание временной протяженности, отрицание «я», отрицание Вселенной астрономов может показаться отчаянием, но таит в себе утешение. Наша жизнь (в отличие от преисподней Сведенборга или ада тибетской мифологии) ужасна не тем, что призрачна; она ужасна тем, что необратима и непреложна. Мы сотканы из вещества времени. Время – река, которая уносит меня, но эта река – я сам; тигр, который пожирает меня, но этот тигр – я сам; огонь, который меня пепелит, но этот огонь – снова я. Мир, увы, остается явью, я, увы, Борхесом.

Freund, es ist auch genug. Im Fall du mehr willst lesen, So geh und werde selbst die Schrift und selbst das Wesen.

Angelus Silesius, «Cherubinischer Wandersmann»[461], VI, 263 (1675)

1944–47

«Биатанатос»

Благодаря Де Куинси (которому я обязан настолько, что упомянуть одну часть долга значило бы скрыть или не признать другие) я впервые узнал о «Биатанатосе». Этот трактат был написан в начале XVII века великим поэтом Джоном Донном[462], который оставил рукопись сэру Роберту Карру, оговорив лишь два запрета: «печатать ее или предавать огню». Донн умер в 1631-м; в 1642-м разразилась гражданская война; в 1644-м старший сын поэта отдал старую рукопись в печать, чтобы «спасти ее от огня». «Биатанатос» занимает около двухсот страниц; Де Куинси («Writings», VIII, 336) резюмирует их так: «Самоубийство есть одна из форм убийства». Специалисты по каноническому праву подразделяют убийства на преднамеренные и по необходимости; с точки зрения логики это разграничение может быть применимо и к самоубийству. Подобно тому как не каждое лицо, совершившее убийство, является убийцей, так и не всякий, кто наложил на себя руки, совершил смертный грех. Таков вполне понятный тезис «Биатанатоса», провозглашенный уже в подзаголовке: «The Self-homicide is not so naturally sin that it may never be otherwise»[463]; он проиллюстрирован – или исчерпан – обстоятельным каталогом невероятных или достоверных примеров: от Гомера[464], написавшего «тысячу вещей, которых никто, кроме него, не мог понять, и который, как говорят, повесился из-за того, что не смог разгадать загадку рыбаков», до пеликана, символа отцовской любви, и пчел, которые, согласно «Шестодневу» Амвросия Медиоланского, «убивают сами себя, если нарушают законы царя своего». Каталог занимает три страницы, и на них я обнаружил проявление некоторого тщеславия: включены спорные примеры («Фест, любимец Домициана, наложивший на себя руки, чтобы скрыть последствия кожной болезни»), но опущены весьма убедительные: Сенека, Фемистокл, Катон, – которые могли показаться слишком простыми.

Эпиктет («Помни главное – дверь открыта») и Шопенгауэр («Является ли монолог Гамлета размышлением преступника?») на своих страницах оправдали самоубийство; однако изначальная уверенность в правоте этих защитников заставляет нас читать их без должного внимания. То же случилось со мной при чтении «Биатанатоса», пока я не понял (или не подумал, что понял), что под видимым всем аргументом сокрыт аргумент эзотерический.

Мы никогда не узнаем, писал ли Донн свой «Биатанатос», изначально желая намекнуть на этот таинственный довод, или же им руководило мгновенное и смутное предвидение этого аргумента. Последнее мне кажется более вероятным; гипотеза о книге, в которой А означает Б, подобно криптограмме, выглядит искусственной, иное дело – мысль о книге, порожденной несовершенной интуицией. Хью Фоссет предположил, что Донн намеревался увенчать оправдание самоубийства своим же самоубийством; то, что Донн играл с этой идеей, – возможно или вероятно; то, что этого достаточно для объяснения «Биатанатоса», – просто смешно.

В третьей части своего трактата Донн обращается к добровольным смертям, упоминаемым в Священном Писании, – и больше всего страниц он уделяет смерти Самсона. Он начинает с утверждения, что этот «великий муж» является эмблемой Христа; его можно считать таким же архетипом, каким для греков был Геракл. Франсиско де Витория и иезуит Григорий Валенсийский не стали включать Самсона в перечень самоубийц; Донн, чтобы их опровергнуть, приводит последние слова, которые Самсон произнес перед тем, как свершить отмщение: «Умри, душа моя, с Филистимлянами!» (Суд. 16: 30). Подобным же образом Донн отвергает и предположение святого Августина, утверждающего, что Самсон, сломавший колонны храма, не был виновен ни в смертях других людей, ни в своей собственной, но повиновался Святому Духу, «как и меч служит орудием тому, кто им пользуется» («О Граде Божием», I, 20). Доказав несостоятельность этого предположения, Донн завершает главу сентенцией Бенедикта Перейры, которая гласит, что Самсон – как в своей смерти, так и в иных своих деяниях – есть символ Христа.

Квиетисты, вывернув наизнанку тезис Августина, посчитали, что Самсон «умертвил себя и филистимлян по дьявольскому наущению» («Heterodoxos español»[465], V, I, 8); Мильтон («Samson Agonistes»[466], in fine)[467] освободил Самсона от вмененного ему