Шрифт:
Закладка:
1984
P. P. S. Недавно мне сказали, что он потерял жену, долго болел, лишился ноги и все-таки уехал в нелюбимую Австрию.
1993
эрьзя
Старый оборванный Эрьзя со старой облезлой собакой – немой сторож при складе своих скульптур. Я жил рядом, он привык ко мне и моим, мы его разговорили.
– Степан Дмитриевич, это Христос?
– Нет, это я. Я в мордовской рубахе ходил – длинная, белая. Итальянские женщины набожные. Вечером пойдешь – кричат: – Исус Христос! Исус Христос! – и ручку целовали. В Италии. Я после пятого года сбежал. Чтобы не арестовали. К Трубецкому. Я по его классу в Живописи-ваяния числился. Он тогда Александра Третьего делал. Так что учился я у Волнухина. Хороший был человек. В Гражданскую войну я его до Геленджика довез. На моих руках умер…
– Вы до революции не совсем уезжали? И вернулись?
– В четырнадцатом году. В четырнадцатом все возвращались. Приехал – и под надзор. Революционер… Революция меня и освободила. Я был главный организатор общества художников. А когда Ленин приехал, нас из Кремля прогнали… Я уже тогда очень известный был. В музеях много работ, очень много. Все разбили.
– Кто разбил?
– Кубисты. Футуристы. В Баку остались “Нефтяники”. Говорят, есть еще Ленин в Батуме. Я не видел.
– А в Москве что-нибудь ваше стояло?
– Больше в Екатеринбурге. Памятник Парижской коммуне. Памятник революции. Марксу. Уральским коммунистам… Разбили. Из одного потом бюсты делали. Из тела. Я до дерева в мраморе работал. Такого хорошего мрамора нигде не видал. Меня из-за него чуть не расстреляли. Пришла бумага: разведать мрамор. Им надо кусочки привезти, а я разработку затеял. Начальник мне говорит: – Ответишь!
Эти начальники – им только бы по ресторанам. А нам есть было нечего. Ну, мне повезло. Встретил мой в ресторане над озером начальника из Москвы. Говорит: – Есть у меня такой Перзя. Самовольничает. Из-за границы приехал, по-русски говорит плохо. Хочу его расстрелять. – А тот ему: – Какой Перзя? Может быть, Эрьзя? Если Эрьзя – это самый хороший человек.
Эрьзей меня еще товарищи по университету прозвали. У них было имение против нашего села. Вот тут на картине. Я по памяти нарисовал. Да… Они мне и кричали: – Эрьзя, принеси ногу! Эрьзя, принеси руку! – Там ступенечки маленькие. Темно. Освещение – не электричество. А внизу трупов масса. Они и боялись. А мне что?..
Начальник за мной мальчишку послал, чтобы сию же минуту. Я спешу, ноги подсекаются. Думаю, крышка. Он в дворянском клубе. Зал такой большой. Он в самом конце. Встал из-за стола, сам идет мне навстречу.
Мне разрешение дали над Златоустом сделать из горы две тысячи метров – Маркса. Потом говорят: нельзя. Не может один человек две тысячи метров сделать. А сейчас такая техника – двадцать километров сделать можно.
В Рио-де-Жанейро та же история. Я им говорю: – Давайте я вам из горы льва сделаю. – Они обиделись: – Лев – символ Англии, а Бразилия не английская колония. – Гору-то чуть-чуть подправить – и над городом лев лежит… Я и дерево не очень-то трогаю. Только лица. Во какая прическа получилась. Природа! Ни один парикмахер не придумает.
– А как вы все-таки там оказались?
– Мне Луначарский сказал. Я и уехал. Прислал в музей Ленина голову Ленина. Метр диаметром. Не знаю, где сейчас. Из Парижа прислал “Расстрел коммунаров”. В Музей революции. Его на двор выкинули, а там больница, ремонт. Всех коммунаров щикатуры на щикатурку перевели. Много из них щикатурки вышло!..
За границей я жил хорошо. Если бы плохо, разве бы столько наработал? Тут не самое лучшее. Еще бы! Покупатель придет, посмотрит – разве он будет брать самое худшее! Триста вещей там. Сто пятьдесят в Германии. Сто во Франции, Англии и в Аргентине. Даже в Японии есть… Денег у меня много было. Очень много. Пользоваться ими не умел. Другие пользовались. Находились желающие. Дом у меня подходящий был, друзья подыскали. Народу всегда… И ездил я много. Лица смотрел. Это у меня не портреты. Революционерки! Да.
Столько я в Аргентине прожил, столько прожил, что теперь скажу: я очень хороший русский и я очень хороший аргентинец. А они мне говорят: – Освобождай дом! – Ну, на что это похоже? Куда мне со скульптурой деваться? И вот с ним. Леон со мной пятнадцать лет путешествует. Он никакой, беспородный. В свое время газеты писали: – Нельзя понять Эрьзи, не узнав его собаку. – Столько всего обо мне писали – о ком же писать? И пожалуйста: денег нет, и дома нет, и людей никого нет. Я говорю, что хочу вернуться. Гражданство-то у меня советское. Они мне тут же дают миллион за Моисея и три миллиона за все остальное. Долла́ров! Не хотели, чтобы я увез. А я уже ничего не продаю: всё народу.
Недешево мой переезд обошелся, миллиончика полтора. Пароход – специальный. Туда ведь сообщения нет. Деньги заплатили, а привезли – свалили в монастыре. Полтора года на свежем воздухе. Одни святые смотреть ходили. Оттого так и потрескалось. Хорошо, дерево такое – тыщи лет под водой, под землей лежало. Я его сам открыл, сам выкапывал. Привез с собой два вагона – где-то валяются. На дрова. А что тут во дворе – всё сделаю и баста!
– А правда, что как вы – никто не работает?
– Конечно, никто. Как я, один Микельанджело работал! Я смотрю – увижу, что надо делать, и сразу делаю. Начисто. Ничего не размечаю… Когда сюда ехал – боялся. Техника вперед шагнула, отстал я. Куда! Приехал – а они всё стучат молоточком: тук-тук! Я им свою фрезу показал – они удивились. А чего удивляться? Обыкновенная фреза. Как бормашина для слона. Молоточком такое дерево не возьмешь. У него волокна – как если пальцы переплести. Старайся не старайся, все не по направлению, все не по древесине. Мою “Москвичку” молоточком полгода делать. А я часа за четыре, за пять…
Когда я сюда приехал, мне сразу дали десять тысяч. Фальшивых. Пиши, что пятнадцать, а получи десять. Пять тысяч фальшивых. И потом ни копейки. Сейчас ко мне ходить стали, разговоры пошли. Худфонд семьсот пятьдесят в месяц обещает – я их еще не видел. Маленков мне двести пятьдесят метров дал; говорят: много. А мне
