в меблированных комнатах. Ему показалось там очень шикарно. Вроде тех квартир, про которые знаешь, что они существуют, но сам таких не имеешь и даже не мечтаешь иметь. Странно, почему это Мэйв вдруг пошла туда? А собственно, чего тут странного? Ровно ничего. Она говорила как-то, что встречалась несколько раз с его братом и что он, кажется, совсем не так уж плох, как его расписывали. Мико поинтересовался, кто его расписывал? Она подумала и потом ответила: «Да, пожалуй, никто. Это просто у меня было такое впечатление».

— Как же, — сказала миссис Кюсак, — он очень милый молодой человек, брат твой. И, кажется, к тому же хорошо зарабатывает. Верно, очень способный.

— Еще бы! — сказал Мико.

— Костюмы у него прямо один другого лучше, — не унималась она. — Он Мэйв все книги приносит. Хорошо, что у нее есть хоть кто-то, с кем поговорить как следует можно.

— Да, конечно, — сказал Мико.

Он не мог понять: что это она, нарочно обидеть его хочет, что ли? Но нет, глаза у нее были ласковые. Все это она говорила без всякой задней мысли.

— Я забегу туда и посижу с ними. — Он сказал это, уже поднимаясь.

— Может, все-таки чайку чашечку выпьешь?

— Да нет, спасибо. Я только поел.

— Ну, заходи тогда с Мэйв поужинать.

— Спасибо, я приду.

Снова кругом ночь. Он был немного встревожен. Чем? Да ничем. Просто он раньше не знал, что Мэйв с его братом вместе читают книги, вместе пьют чай, вместе слушают музыку. Мэйв ничего об этом не говорила. А с чего ей было говорить-то? Обязана она, что ли? Вовсе нет.

У Мэйв это вышло неумышленно, остановило ее внутреннее чутье. В конце концов, как могла она взять да сказать Мико:

«А знаешь, Томми-то, оказывается, вовсе ничего. С ним нескучно. Я с ним на танцы ходила, и в кино была, и разговаривала. Мне с ним просто интересно. С ним я себя совсем другим человеком чувствую. Он не напоминает мне ничего, что связано с Коннемарой и с Комином. Меня тянет к нему. Когда я с ним, мне кажется, что все мое прошлое отодвигается и уходит куда-то, и мне уже не так больно».

А стоит появиться Мико, и пахнет вдруг от него рыбой, или сорвется у него какое-нибудь рыбацкое словечко, и память снова берет свое и гонит тебя обратно в маленькую кухоньку, и вот уж ты опять уставилась сухими глазами в огонь или лежишь на спине в холодной кровати, думаешь, думаешь, вспоминаешь, как тебе бывало в ней тепло когда-то. Вот и получается, что Томми приносит радость забвения. С ним ни на минуту не затоскуешь. «И что я за дура такая была всю свою жизнь, что довольствовалась такими пустяками, когда нужно было мне бросить все это и попробовать выбиться в люди или по крайней мере хоть что-то в жизни увидеть». Взять хотя бы Голуэй. Еще совсем недавно он казался ей таким большим, но стоило взглянуть на него глазами искушенного человека, и оказалось, что это всего-навсего какая-то деревушка на западе Ирландии, немногим больше Клифдена и почти такая же беспросветно скучная. Мико относился к другому миру. Здесь люди были неприхотливы и просты и легко, почти с улыбкой, мирились со своей участью. Жизнь без взлетов, без стремлений… Мико будет рыбачить до конца дней. Больше ему ничего не нужно. Такое положение вещей его вполне удовлетворяет. Вот поэтому ее тянуло и к Мико. Разве не заманчиво было бы снова погрузиться в безмятежный покой прежней незатейливой жизни? Иногда для нее бывало просто необходимо побыть с Мико, пройтись рядом с ним, взять его под руку и почувствовать, какая богатырская сила скрыта в этой руке. Это возвращало ей чувство душевного равновесия. Но ведь выбора у нее, в сущности, не было. Разве так уж и не было? Значит, снова тоска, снова горечь утраты. А ведь есть возможность и уйти от них?

«Что ж, очень хорошо, что Томми ее немного развлекает, — думал Мико. — Скучно ей, наверно, было здесь одной, а теперь она, может, и с молодежью познакомилась, и повеселилась немного. Иногда повеселиться не мешает». Только бы не увидела она теперь его, Мико, глазами брата. Рядом с Томми он всегда чувствовал себя бедным родственником или существом низшего порядка, даже несмотря на то, что в душе был твердо убежден, что сам он, Мико, избрал лучшую участь. Ему казалось, что простая жизнь ограждает от многих тяжких переживаний.

— Э, да ладно, — сказал Мико завывающей ночной тьме.

Он дошел до конца тихой улочки, миновав освещенные окна дома Джо. Где она теперь? В тихой обители с бесконечными коридорами, и в них все двери, двери, статуи в нишах, и перед ними красные огоньки лампад; натертые полы, и сверкающий чистотой линолеум, и укутанная в черное монахиня, которая спешит куда-то легкой, скользящей походкой. Ее одежды шуршат, когда она проходит по коридорам. Накрахмаленная оборка белого головного убора закрывает лицо, как шоры, так что она не может смотреть по сторонам, только прямо. Он попробовал представить себе ее лицо, но это ему не удалось: в этой черной с белым рамке черты ее потеряли определенность. В его памяти жила Джо, одетая в пальто и юбку, в шелковых чулках, ныряющая под железную цепь на кладдахском мосту.

Он прошел мимо больницы и представил себе лицо Питера на белой подушке с лихорадочно горящими глазами, обведенными темными кругами. До него донесся запах дезинфекции, и над трубой позади он увидел черные клубы дыма, который тотчас же подхватывал и пренебрежительно расшвыривал крепчавший ветер. Откуда-то из-за гор Клэра доносились отдаленные раскаты грома.

Теперь дождь пошел уже как следует, и ему пришлось ускорить шаги. Кепка промокла насквозь, и с козырька начали стекать капли. Воротничок давил шею. Он чувствовал, как обшлага брюк туго бьют его по щиколоткам.

Мимо больницы, потом прямо, — и вот он пришел к воротам дома, где жил Томми. Новый дом, построенный, в подражание английскому стилю, с фронтонами и высокими трубами. Перед домом газон, портик, в глубине которого виднелась дверь с цветными стеклами. Дверь была освещена изнутри. Он вошел в ворота и позвонил.

Позвонил еще раз и стал отряхивать дождевые капли.

Оказалось, он