— А-а… Не на одном месте, значит. Девку бы тебе еще, Алена, родить, дочку. Глядишь, рядом бы замуж вышла, виделись бы часто. Своя.

— Надо бы, сама об этом думала. Смолоду не раскачалась, а уж в тридцать пять кто и рожает. Если замуж вышла в тридцать — тогда…

— Ну-у, заголосила, матушка. Я Генку в сорок пять рожала, не пугалась. Вырос — не заметила. Вон — уже в армии, солдат. А давно ли с хворостиной…

— Мне с одним оставаться. Раньше надо было затевать.

— Пойду я, Алена. Темнеет уже. Завтра с рассветом вставать, дела.

И пойдет потихонечку улицей сначала, спустится к мосту с берега, мост перейдет, повернет к усадьбе своей, а Алена, стоя в ограде, будет неотрывно смотреть вослед ей, тетке Устинье Шабриной, единственному теперь уже человеку, связывающему ее с той прежней жизнью, шумной и многолюдной, когда по утрам дымы поднимались к небу не над двумя трубами, а над десятками тесовых крыш, над всей деревней Жирновкой.

Отслужил Генка положенное, возвратился живым-здоровым, к материной радости. Стали они с матерью думать да гадать, как жить дальше, то есть где жить. В Жирновке оставаться смысла не было, Генке работа нужна, а какая в Жирновке работа? Летом пономаревские скот на юрковских и жирновских угодьях пасут, можно бы и пастухом, а зимой? Да и зачем Генке пастушество, если он тракторист? Переезжать следует. Переезжать во Вдовино, в Хохловку, а то и в Пономаревку, на центральную усадьбу хозяйства. Надумали Шабрины перебраться во Вдовино, но избы подходящей не было пока, задержался переезд еще на год. А Генка во Вдовине стал работать сразу же, как вернулся. Трактористом. А жил у знакомых. Приедет мать проведать, поможет, что не по силе ей, — и обратно. Во Вдовине, понятно, веселее ему, там ферма, дворов жилых до сорока, магазин, почта, клуб, кино из Пономаревки возит почтовая машина почти всякий день, девки, ребята, какие не разъехались еще, да и на работу не спешить за шесть верст.

К весне освободилась хорошая изба, крайняя, как из Жирновки въезжаешь по правому берегу, бывшая Ивана Крылова изба, потом жил в ней несколько лет жирновский же мужик Михаил Леонов, уехал он в другой район к тестю, а Шабрины вселились. Но огород садили в Жирновке, полностью садили — картошку, грядки. Уехали.

Первое после их отъезда время Алена делает что-либо в ограде или в огороде, забудется — да и глянет на избу Шабриных, а там — ничего, никого, ни дыма над крышей, ни тетки Устиньи на дворе, ни Генкиного трактора у ворот. И так лихо станет, слезы на глазах закипят. С мая месяца так и не видала Алена ни тетку Устинью, ни Генку, должны бы подъехать, сено убрать в стог, да и огород ждет хозяев, а нет, не едут. Видно, расхворалась тетка Устинья.

Четвертый месяц они одни, Терехины, в Жирновке. Уж и деревня сама не числится нигде, не значится, уж и писем сюда никто давно, кроме сына их, Трошки, не пишет — некому, а они все живут, Терехины, и будут жить. Пока хотя бы, потому как не решила для себя окончательно Алена, что лучше — жить в родной деревне, где ты родилась, выросла, прожила тридцать семь лет, где могилы родительские, где любая травинка твоя до боли, жить в Жирновке, хоть и без людей, либо переезжать куда-то, а там заново привыкать к чужим местам, к незнакомым людям, чужой избе, постройкам, бане.

Когда Терехины остались в Жирновке одни, был у Алены с мужем разговор. Ужинали, Алена уже чаю себе налила, спросила неожиданно Прокопия, а тот суп доедал обеденный, скреб ложкой.

— Ну что, Проня… Вот и Шабрины уехали. Нету больше Жирновки, нету деревни нашей. А как нам быть? Нужно делать что-то… решаться…

— А что делать? — Прокопий задержал у рта ложку.

— Как что?! Где жить будем? Останемся либо уедем куда?

— Куда ехать-то? Знаешь хоть?..

— Не знаю. Посоветуемся.

— Можно и в Жирновке. Чего лучше…

— Без людей?

— А что тебе люди? Не в пустыне живем. Шесть верст — Вдовино. Захотела повидать кого, запрягла коня, поехала. Гости́ неделю целую.

— Ну-у…

— Сама-то как считаешь? Решай, ты хозяйка…

— Думаю… поживем еще в Жирновке. А там — видно будет.

— Хо! Что ж тогда и разговоры затевать?

— А как же с работой, Прокопий?

— Какая работа? Я на работе постоянно. Лесник…

— О моей работе говорю. Что ж без дела сидеть, не шестьдесят мне. Да и стаж нужно вырабатывать. Старость подойдет, пенсию не дадут.

— О-о, нашла о чем толковать! — Прокопий за смеялся. — Пенсия! До пенсии еще семь стажей можно выработать. Тебе об этом не думать, о работе. Вины нет твоей. Если бы ты вообще отказывалась работать, ну тогда другое дело, неудобно вроде перед деревенскими А в нашем положении… числись домохозяйкой. Была Жирновка — была ферма, была ферма — был скот, был скот — была работа. Скот перегнали — все… А пенсия, не беспокойся, одна пасека прокормит. Нынче вон какой медосбор — из всех годов, все поляны в цвету А тайга еще. Пока жив — заработаю на семью. Если хочешь, выручку от пасеки ежегодную станем тебе на книжку класть. Вот и пенсия.

— Это совсем ни к чему.

— Дело твое. А жить… чего здесь не жить? Живи до смерти самой.

— Ладно, поживем. А о смерти рано речи вести.

— Да это я просто так.

На этом разговор и закончился. Прокопий обрадовался, по лицу видно было. Он-то думал, что наоборот все выйдет — начнет жена за всеми вослед проситься, а ему придется уговаривать Алену, упрашивать. Самому Прокопию переезд совершенно не нужен, он готов в деревне своей, хотя и не существующей теперь, жить, жить и жить. Участок его вокруг Жирновки, что еще? Он, Прокопий, не менее жены привязан к родным краям. Немного по-иному, правда. Тайга для него не просто тайга, где можно прогуливаться, любуясь деревьями, птицами, а угодья, откуда можно что-то принести. Прокопий не станет сидеть в задумчивости на берегу Шегарки или озера, как Алена, глядя на сгибаемый течением камыш, он забросит удочку, сеть, перемет, а уж потом посидит, покурит, дожидаясь, пока попадет рыба.

У него, Прокопия, пасека на шегарском берегу, прямо в огороде, лети во все стороны, пчела, весь мед твой. У него лошадь в руках, вездеход «Буран» — зимой через любые снега путь проложит. Избушка на озере, лодка, три пары лыж, два ружья, чуткий, незаменимый на охоте пес. Прокопий знает все малинники и смородинники окрест, черемуховые кусты, клюквенные и брусничные болота, знает, где отменные опята и грузди. Он