и упований на будущее, и обращающийся к нему с плавной, величественной речью невозмутимый, неподвижный и массивный, как гора Эверест, Ренан, несравненный скептик, едва уверенный в своем собственном существовании, настолько сомневавшийся в необходимости что-либо делать, что превратился в конце концов в одного из самых толстых людей Франции.

Ренан назвал Пастера гением, сравнил его с величайшими людьми в истории и в заключение обратился к этому маленькому, пылкому, парализованному и седовласому охотнику за микробами с чрезвычайно мягким и тонким увещеванием:

— Истина, сударь, — это величайшая ветреница. Никогда не следует слишком страстно ее домогаться, ибо она чаще и охотнее отвечает на холодное равнодушие. Она часто ускользает, будучи почти уже пойманной, и в то же время приходит сама, чтобы отдаться терпеливому ожиданию. Она неожиданно возвращается после прощальных слов разлуки, но остается жестокой и неумолимой к своему вечно-пылкому обожателю.

Ренан, конечно, был слишком умен для того, чтобы думать, что его ласковое увещевание может хотя на йоту удержать Пастера от его страстной и опрометчивой погони за истиной. Но эти слова как бы подводили итог всей мученической жизни Пастера и говорили о терновом венце, который нес этот неистовый маньяк, мечтавший переделать весь мир в тот короткий семидесятилетний срок, который был ему отпущен для жизни.

V

И вот Пастер вдруг стал заниматься — кто его ведает, почему? — введением тонких стеклянных трубочек в разверстые пасти собак, корчившихся от бешенства. Между тем как двое служителей, держась на почтительном расстоянии, растягивали в разные стороны щеки могучего бульдога, Пастер, почти касаясь бородою ужасных клыков, один удар которых означал ужаснейшую из смертей, обрызгиваемый подчас ядовитой слюной, старался насосать в трубочку немного пены, чтобы получить материал для охоты за микробом водобоязни. Мне хотелось бы в этот момент забыть все, что было сказано об его позерстве и об его не всегда достойных истинного искателя поступках, ибо, когда он смотрел своими серыми глазами в рот бешеному бульдогу, это было уже не позерство.

Почему Пастер решил заняться охотой именно за микробом бешенства? Ведь были же десятки других серьезных болезней, микробы которых еще не были найдены, болезней, не грозивших, как бешенство, почти верною смертью отважному исследователю в том случае, если бы одной из собак удалось вырваться на свободу.

Несомненно, что в нем говорил подлинный поэт и художник, когда он пустился в эту труднейшую и опаснейшую из охот. Его до сих пор, вероятно, преследовали крики жертв бешеного волка, раздававшиеся на улицах Арбуа, когда он был еще маленьким мальчиком. Пастер знал, как стынет в жилах кровь от воя бешеной собаки. Он вспомнил, что не прошло еще и ста лет с тех пор, как во Франции обсуждался закон, воспрещающий отравлять, вешать и расстреливать несчастных людей, заподозренных в бешенстве напуганными согражданами.

И, вероятно, в своих мечтах он видел уж себя избавителем человечества от этого безумного ужаса, от этого безысходного страдания.

В конце 1882 года он напал, наконец, на верный след.

«Как редко теперь стали встречаться бешеные собаки, — подумал он, должно быть, про себя. — Старый Бурель доставляет их мне в очень ограниченном количестве, а бешеного человека найти еще труднее. Надо будет попробовать распространить бешенство среди лабораторных животных и затем постоянно его поддерживать, иначе нам никак не удастся его изучить как следует».

Ему было уже за шестьдесят, и он чувствовал некоторую усталость.

Однажды в лабораторию была доставлена на петле бешеная собака. Ее втолкнули в клетку со здоровыми собаками и дали ей их перекусать. Ру и Шамберлан выуживали пену изо рта этой собаки, набирали ее в шприцы и впрыскивали кроликам и морским свинкам. Затем они с нетерпением стали ожидать, когда их зверинец начнет проявлять признаки бешенства. Иной раз опыт оказывался удачным, но очень часто не давал никаких результатов. Всего было перекусано четыре собаки; через шесть недель две из них взбесились, но две другие по прошествии целых месяцев не выказывали никаких признаков бешенства. В подобной работе не было ни закономерности, ни смысла, ни последовательности; это было ненаучно. Такая же точно история была со свинками и кроликами: у двух-трех кроликов получался паралич задних ног, и они погибали в ужасных конвульсиях, между тем как другие спокойно продолжали грызть свою морковь, как будто никогда и не нюхали яда бешеной собаки.

Вдруг Пастеру пришла в голову одна мысль, и он поспешил поделиться ею с Ру.

— Яд бешенства, проникающий в тело человека через укус, оседает главным образом в его головном и спинном мозгу. Все симптомы бешенства указывают на то, что этот яд, который нам никак не удается отыскать, поражает прежде всего нервную систему. Там-то мы и должны искать этого таинственного микроба. Может быть, и не видя его, мы могли бы его там вырастить? Нельзя ли как-нибудь воспользоваться мозгом живого существа в качестве колбы с бульоном? Это, конечно, довольно странная посуда для культуры, но дело в том, что, когда мы впрыскиваем этот яд под кожу, он теряется и рассасывается в организме, прежде чем достигнуть мозга. Ах, если бы можно было ввести его прямо в собачий мозг!

Ру, затаив дыхание, прислушивался к этому мечтательному бреду Пастера, к его диким, фантастическим замыслам.

Другой человек на месте Ру подумал бы, что Пастер окончательно спятил с ума. Собачий мозг в роли бутылки с бульоном! Что за чушь!

— Но почему бы, профессор, нам и не попробовать ввести яд бешенства прямо в собачий мозг? Я прекрасно могу сделать собаке трепанацию, просверлить в ее черепе маленькую дырочку, не причинив ей абсолютно никакого вреда и ничуть не повредив мозга. Это очень просто, — сказал Ру.

Но Пастер гневно его прервал. Он не был доктором и не знал, что хирурги делают эту операцию даже людям без всяких дурных последствий.

— Что?! Просверлить дырку в собачьем черепе?! Да ведь вы же изувечите несчастное животное! Вы разрушите его мозг, вы вызовете паралич! Нет! Этого я ни за что не позволю!

Так близок был Пастер к тому, чтобы потерять величайший из своих даров страдающему человечеству. Он упал духом перед жестоким опытом, которого требовала его гениальная идея. Но Ру — этот преданный, полузабытый ныне Ру — спас его своим неповиновением.

Через несколько дней после этого разговора, когда Пастер ушел на какое-то собрание, Ру взял здоровую собаку, усыпил ее хлороформом и, просверлив в ее черепе дыру, открыл живой пульсирующий мозг. Затем он набрал в шприц немного растертого мозга собаки, только что погибшей от бешенства.

«Это вещество,