просто и определенно - "Чини Мусулман" ("Китайские мусульмане"). Это был не рассказ о буддийском или конфуцианском Китае, а этнография и история его исламского меньшинства. Основанная на китайских источниках в обход прежней опоры на европейских информаторов, она стала результатом мусульманских образовательных сетей, которые простирались дальше и глубже, чем различные другие индийские попытки взаимодействия с Китаем и его понимания, развивавшиеся в 1920-1930-е годы.

Автор, Хай Вэйлян, был членом общины китайскоговорящих хуэй, которых здесь также называют китайскими мусульманами, чтобы отличить их от уйгуров и других тюркских мусульман Китая. Давно оторванные от своих единоверцев в других странах, сино-мусульмане создали собственную интеллектуальную традицию, основанную на китайскоязычных интерпретациях средневековых персидских суфийских сочинений, которые соотносили их религию с более широким конфуцианским мейнстримом их окружения. Но когда азиатская революция в области коммуникаций связала его общину с другими регионами и издаваемыми там книгами, Хай стал одним из небольшой, но влиятельной когорты китайских мусульман, которые покинули свою родину, чтобы заново открыть для себя свою религию через арабский язык коранического писания. Освоив язык в современной семинарии "Надват аль-улама" в Лакхнау, Хай покинул Индию, написав свою книгу на урду, который он там же и выучил. Он завершил свое религиозное образование в Каире, где присоединился к небольшой группе соотечественников-хуэй, которые в то время как раз публиковали рассказы о Китае на арабском языке.

Поместив эрудированную и объемную книгу Хай Вэйляна в этот более широкий контекст, мы увидим, что она является частью более масштабных попыток наладить взаимодействие с Китаем как в Индии, так и на Ближнем Востоке. Эти попытки отличались от предыдущих начинаний в области межкультурного познания тем, что возникли в официальных учебных заведениях, будь то новые светские университеты или религиозные семинарии. От Китая, Японии и Индии до Ирана, Афганистана и Египта этот более институционализированный подход к межазиатскому взаимопониманию нашел свое выражение в соответствующем диапазоне языков, от урду и бенгали до персидского и арабского. Он также принял несколько различных форм: мусульманскую и буддийскую, религиозную и светскую, панбуддийскую, панисламистскую и азиатистскую. И все же знание, возникшее в рамках каждого из этих проектов, формировалось под влиянием знакомой диалектики "я" и "другой".

Несмотря на разные задачи, новые исследования Китая и китайские исследования Ближнего Востока и Индии стали возможны благодаря одной и той же имперской инфраструктуре портовых городов и центров печати. Эта морская информационная география также пересекалась с образовательными учреждениями, и Калькутта продолжала играть в них огромную роль. Помимо инфраструктурного контекста, более глубокие исследования Китая, начавшиеся в 1920-е годы, имели общие черты, в частности, прослеживая свидетельства старых межазиатских связей через более документальные формы исторического исследования, хотя иногда и с привлечением европейских источников или методов. Даже Хай Вэйлян, пытавшийся донести китайские знания непосредственно до индийских читателей, использовал методы, которые его индийские мусульманские учителя для своих собственных интеллектуальных целей ранее переняли у британцев. И снова, по крайней мере в наше время, поиски чисто местной формы межазиатского взаимопонимания оказываются столь же неуловимыми, сколь и иллюзорными.

Рассмотрев новые индийские исследования Китая, появившиеся в 1920-1930-х годах, а также более глубокий интерес к китайской культуре, проявившийся в ближневосточных работах того периода, мы обратимся к Хай Вэйляну и его товарищам, китайско-мусульманским студентам, которые не только писали на урду об истории своей общины, но и перевели Конфуция на арабский. В то время как бенгальцы утверждали, что Китай является частью буддийской или индуистской "Великой Индии", а китайские интеллектуалы разрабатывали свои собственные идеи о том, что общего у разных частей континента, самопознание Азии продолжало разворачиваться через проекции себя, которые способствовали частичному восприятию другого.

 

Бенгальская кинология между духовностью и идеологией

К 1930-м годам численность индийских эмигрантов в портах Китая достигла 10 000 человек, большинство из которых были солдатами, полицейскими и торговцами. Соответственно, Калькутта и Бомбей, а также Рангун и, в меньшей степени, Коломбо стали местами проживания китайской диаспоры. Первым китайским поселенцем в Индии, предположительно, был торговец чаем Ян Дачжао, обосновавшийся в Калькутте еще в 1770-х годах. К 1857 году за ним в Калькутту прибыли около пятисот кантонцев и хакка, работавших сапожниками, плотниками и мелкими торговцами опиумом, а также несколько цинских чиновников и реформаторов, вынужденных отправиться в изгнание из-за несогласия с политикой Великобритании или Китая. Отражением расширения торговых связей после Опиумных войн стало появление в Бомбее параллельной китайской общины примерно такого же размера. Подобно тому, как индийское присутствие в Китае привело к созданию религиозных учреждений, таких как несколько индийских мечетей, основанных в Гонконге в 1880-х годах, китайское присутствие в индийских портах привело к основанию храмов Гуанди и Гуаньинь, а также нескольких хуйгуань (ассоциаций родных мест), подобных тем, которые встречаются в китайской диаспоре в морской Азии. Примерно к 1940 году китайское население в Индии выросло до более чем 25 000 человек.

Именно в Бомбее и особенно в Калькутте началось сосредоточение индийских специалистов по Китаю. Но если одаренные рядовые жители этих двух портов вполне могли научиться говорить на кантонском или хаккском диалекте со своими соседями-иммигрантами, то получившие университетское образование бенгальские китаеведы жили в иных пространственных и социальных кругах, чем кантонские сапожники и хакки, работавшие на дублении шкур животных, которые уважаемые индусы считали ритуально загрязненными. Вместо того чтобы изучать разговорные диалекты и опираться на живых устных информаторов, двуязычная индийская интеллигенция Калькутты, свободно владевшая английским и бенгальским языками, усилила прежнюю роль Калькутты как информационного центра по Китаю, переводя или обобщая книги и статьи с английского. Во многих случаях эти английские работы были составлены при значительном содействии китайцев, что еще раз указывает на роль европейцев как межазиатских посредников.

Однако с 1920-х годов расширение индийских университетов привело к появлению нового поколения ученых, которые учились читать классические китайские тексты напрямую, надеясь обойти давнее посредничество европейских (и часто миссионерских) информаторов. По мере того как индийские образовательные сети протянулись от Калькутты до Шанхая через Лондон и Париж, круг бенгальских ученых-первопроходцев разработал более прочную в лингвистическом отношении индийскую китаистику. Опираясь на трехсотлетний опыт европейских исследований Китая, который поддерживался империей и евангелизмом, это новое поколение индийских исследователей направило свои поиски в новые русла, в которых центральное место занимала сама Индия. Тем временем, после визита в Калькутту в 1902 году Окакура Какудзо, пионера японской азиатской науки, Бенгалия также стала главным форпостом азиатской науки в Индии. Это придало идеологический импульс изучению Китая, который способствовал не столько изучению китайских традиций самих по себе, сколько истории индо-китайских связей, в которой Китай представал как реципиент индийской