Хвост смотрел, покачивая головой, верил и не верил. Наконец кивнул:

– Ладно, ступай, старшой! Доводят на тебя и иные многие, бают, был ты у Василья в чести!

– Был, боярин! Дак… о том я толковал тебе… – Он выразительно поглядел на холопов, и Хвост махнул рукой.

– Выдьте на час! – Оба разом встали и ушли. – Не верю, штоб из-за бабы…

– Из-за бабы я от Василь Василича ушел! – перебил Никита боярина. – А не ушел бы – поди, и порешили меня. А к тебе, Алексей Петрович, я не бабы ради и не тебя ради пришел, а с того, что стал ты тысяцким на Москве, а мы, наш род, князьям московским исстари служим!

Хвост глядел, и пьяная дурь бродила у него в глазах. Наконец опустил голову, померк взглядом, примолвил:

– Пей! Пей ищо, старшой!

Никита, не чинясь, налил и выпил третью чару. Стало жарко, и в голове закружило чуть. «Ну и мед у боярина! Боле не нать!» – остерег он сам себя.

– А уйду? – вопросил Хвост, исподлобья глядючи на Никиту.

– Куда уйдешь, боярин? – возразил тот, пожимая плечьми. – Поди, и сына в место свое поставишь! Нет уж, коли самого Василь Василича пересел, дак ни ты не уйдешь, ни я от тебя не уйду до самой твоей смерти! – И усмехнул, и поглядел. (Кружило, ох и кружило в голове! С устатку так, что ли?) Так и не понял ничего боярин, крутанул башкой, молвил:

– Иди! – И, в спину уже, добавил: – Вельяминовских обгонишь – награжу! А паузок из утра будет!

Ох и рубили же они назавтра! К вечеру с лица спали мужики. Того, увертливого, вовсе всмерть загонял Никита – помене станет доводить боярину! Но клеть стояла уже почти готовая к делу – только разбирай и ставь, и уже отрядил Никита часть своей дружины перетаскивать меченые дерева в гору, к Кремнику, и гнал, и гнал без роздыху – и как в воду глядел! К тому часу, когда довели сруб до настила и начали забивать горелой землею и глиной щели, пошел пушистый легкий снег и за ночь нападал почти на аршин над землею. Хороши были бы они, кабы наново забивать глиною всю клеть пришлось! А плотницкую работу можно и зимою вершить, до великих морозов. Были бы рукавицы да веник!

Ненамного ранее кончили вельяминовских, всего-то на каких-нибудь полдня, а все-таки ранее! Когда свели шатер и поставили прапор, мело уже вовсю, и Хвост, в расстегнутом опашне, похаживая по гульбищу башни, постукивая в настил высоким каблуком щегольских востроносых зеленых сапог, урчал от удовольствия, словно кот. Кругом, сквозь метель, стучали топоры, почти все городовые костры уже были сведены под кровлю, и то, что его кмети хоть на малый час какой, а справились прежде других, наполняло Хвоста спесивою гордою радостью.

Вертлявого мужика боярин скоро убрал от него, и теперь Никита гадал и все не мог догадать: кого же из кметей Алексей Петрович поставил нынче у него соглядатаем?

В вельяминовский терем Никите теперь ход был и вовсе закрыт. И что там творится и как живет Наталья Никитишна, которую, слышно, нынче собирался засватать некто из городовых бояринов, Никита узнавал только по слухам, от челяди, гадая: неужели Василь Василич захочет отобрать у него, Никиты, его неземную любовь?

А Василь Василич мог! В гневе, в злобе, в обстоянии, разуверясь в нем, да и попросту… Попросту! Не давал же он Никите ни намека, ни знака, что будет беречь для него Наталью Никитишну? Не давал!

Дыхно первый понял муку своего старшого. Ночью, в стороже, на городской стене, поглядывая в синюю тьму, чуть разбавленную там и сям огоньками из окошек посадских хором, под слепящим, хлопьями, снегом, Никита рассказал ему все начистоту. И как тут быть – придумал Матвей. Сам разыскал того боярина-жениха, повестил, якобы злобы ради, что Никита ходит отай по ночам к Наталье Никитишне и оттого-де Вельяминов и спешит сбавить с рук загулявшую вдову. Никиту он заставил перелезть через ограду вельяминовского двора на глазах у затаившегося боярина и долго потом отговаривал дурня, пожелавшего вымазать дегтем вельяминовские ворота. Помолвка расстроилась.

Но Никита с тех пор ходил сумрачный и хмурый, единожды, утаясь от друзей, в самом деле залез на женскую половину вельяминовского терема, пробрался на гульбище, выждав час, поцарапался в знакомое окно.

– Кыш, кыш, проклятая! – раздалось по-за оконницею. Никита откинулся, распластавшись по стене. Вскоре осторожно хлопнула тесовая дверь, выводящая из верхних сеней на глядень. Наталья Никитишна вышла, как была, в тоненьком домашнем распашном саяне, закутав голову и плечи в серый пуховый плат, и почти не удивила, найдя вместо кошки Никиту. Он молча взял ее за нежные плечи, притянул к себе, неистово стал целовать в губы, щеки, глаза, нос.

– Сумасшедший! Бешеный! – шептала она между поцелуев. – Увидят – погинешь сам и меня опозоришь навек!

Приодержавшись, сжимая ее запястья огрубелыми руками, Никита, стыдясь, шепотом, косноязычно, признался в сотворенной пакости. Она выслушала, всхлипнула, закусив губу, засмеялась, дернула его за долгие волоса раз, другой…

– А опозорил бы? А коли доведут Василь Василичу али дяде расскажут? Глу-у-у-пый! – протянула и ткнулась ему в грудь лицом. Прошептала: – И зла нет на тебя! Постой! – резко отпихнула Никиту, прислушалась, шепнула: – Прощай! – И уже у двери молвила вполголоса с нежданною властною твердотой:

– Коли слава пойдет, зарежусь! Так и знай!

Никита тихо спустился с гульбища, пал в мягкий снег. Знакомый вельяминовский пес подбежал и, обнюхав Никиту, вильнул хвостом…

Все ж таки обошлось. Не посмел, видно, незадачливый жених позорить великого боярина московского. А Никита с того дня долго ходил сам не свой, все выспрашивал да выведывал, не веря уже, что не погубил поносной молвою своей любви.

Станята попал в Троицкую пустынь уже спустя месяц после того, как было торжественно, в присутствии епископа Афанасия и Алексиевых посланцев, прочтено послание