Шрифт:
Закладка:
— Тебе нужны две банки тушенки?
— Ну что ты! Я же сказал: не осталось никакого шарма и никаких округлостей! Лишь приятные воспоминания о прошлых прелестях. Большевики губительно действуют даже на гризеток. Пора срочно менять режим, Иначе мир останется без русских Венер! Кстати, у меня все готово. Кроми вышел на представителя кремлевского полка латышей. Локкарт вчера второй раз говорил с ним и с командиром полка, полковником Берзиным. Он им дал рекомендательное письмо к Пуллю и немного денег. Завтра я встречаюсь с Берзиным и тоже дам денег. У Бобби заготовлено пятьсот тысяч рублей. Я должен достать еще миллион двести. Вексель на эту сумму я уже взял из английского банка. Нам с тобой завтра с утра надо ехать к нашему бонами Трестару, я ему звонил. Ты мне нужен, чтобы его за полчаса уломать и чтобы послезавтра, максимум через неделю были бы все деньги. А через полторы недели можно будет все начинать! Всех большевиков — в клетки и будем возить по всему миру. Я создам первый большевистский цирк и буду показывать наркомов за деньги! Мы сможем, кстати, неплохо на этом заработать. А? Какая роскошная идея!
Каламатиано позавидовал этой мощной энергии Рейли.
— Через три дня, — сообщил Ксенофон Дмитриевич, — двадцать пятого августа, мы с Пулом ждем тебя в консульстве. Будут и французы, Лавернь с Гренаром…
— Кстати, они где сейчас живут?
— В вагоне на запасных путях Николаевского вокзала.
— Чтобы в случае чего рвануть первыми! — рассмеялся Сид.
— Послушай! Хватит уже анархии. Нам надо объединиться, скоординировать наши планы и выступить единым фронтом. Сразу же после этой встречи я поеду в Самару к чехословакам, чтобы они в назначенный нами час начали наступление на Москву.
— Гениально! Боже, как я тебя люблю, Ксенофон! — Рейли бросился к нему, чтобы расцеловаться, но Каламатиано успел увернуться, он не любил пылких мужских объятий. — Неужели мы нашими скромными силами сумеем срезать этот нарыв?! Хо-хо! — Pейли допил виски. — Это будет что-то! У господина бывшего английского генконсула даже ноздри раздулись, когда я показал ему вексель на пять миллионов.
— А как его Мура?
— Я ее не видел, поскольку мы встречались в «Трамбле».
— Я ему позвонил 28 июля, Мура в этот день вернулась из Ревеля, и Локкарт даже не смог со мной разговаривать. Он лишь промурлыкал: «Извини, но сегодня вернулась Мура, я должен быть с ней»! Больше я ему не звонил.
— Ни в каком Ревеле Мура не была! — усмехнулся Сид.
— А где?
У Рейли крутился ответ уже на кончике языка, этого острослова так и распирало от желания поделиться самой сокровенной тайной, но он удержался. Ксенофон мог бы надавить на него, и Сид никуда бы не делся, но Каламатиано были неинтересны похождения этой женщины. После искренней и прекрасной в своей естественности Аглаи Николаевны Мура вдруг предстала для Ксенофона Дмитриевича совсем в ином свете: манерной и фальшивой.
— Извини! — шумно выдохнул Рейли. — Но дал слово. Не могу сказать. Но запомни: остерегайся этой женщины, я тебя уже предупреждал!
Он наполнил стаканы.
— У меня есть свежие огурцы, соль, хлеб и тушенка. Хочешь? — снова спросил Каламатиано. — Извини, но мои на даче, поэтому живу, как заправский холостяк.
— И давно?
— Почти все лето.
Рейли присвистнул.
— Тушенку не надо, а огурцы и хлеб тащи!
Ксенофон отправился на кухню. Достал огурцы, помыл их под краном.
— И кто скрашивал твои летние вечера?
— Девитт Пул, — принеся в гостиную хлеб, соль и огурцы, ответил Ксенофон.
— Не надо басен Лафонтена! Никогда не поверю! — озорно блеснув глазами, воскликнул Рейли. Он сделал себе изящный бутерброд из черного хлеба, круто посыпав его солью и положив сверху две четвертинки пупырчатого огурца. — Я все же немного тебя знаю. Да-да, не смотри на меня глазками орлеанской девственницы, которая, говорят, отличалась большой резвостью в таких играх. Как это тут в России говорят? В маленькой луже черти водятся?
— В тихом омуте черти водятся, — поправил его Каламатиано.
— Вот-вот! В тихом! Таком, как ты! И кто она?
Рейли обожал подобные разговоры. И сам любит рассказывать о своих любовных приключениях и особенно слушать, когда рассказывали другие.
— Так кто она?
— Я же тебе сказал.
— Понятно. Не хочешь поделиться радостью со старым другом? — притворившись обиженным, проговорил Рейли.
Сид съел все огурцы и полкраюшки хлеба, видимо, в «Трамбле» его не слишком гостеприимно попотчевали, и ушел, так и не дознавшись, с кем крутит роман его тихий американец. Он звал его с собой к Фрайдам, Ксенофон оставлял Рейли у себя, но они так и не договорились. У Каламатиано просто сил не было ехать пировать к Сашке. Он мечтал лечь и хорошенько выспаться: будь что будет, даже если придет Синицын и убьет его. Он уже устал бояться.
Собрание в консульстве было назначено на три часа дня, и, выскочив в полдень из дома, Ксенофон Дмитриевич понесся на Большую Дмитровку. Он, к стыду своему, не был у Аглаи Николаевны целых три дня и отчаянно ругал себя за такое небрежение к любимому человеку. Он несколько раз пересаживался с одного извозчика на другого, сделал круг по Дмитровке, Камергерскому, Тверской, Столсшникову и, снова выйдя на Большую Дмитровку, заходил в разные парадные, высматривая филеров, но никто его не преследовал. Это внушало беспокойство.
Наконец он поднялся по заветной лестнице и постучал. Через несколько секунд послышались знакомые шаги и раздался голос Аглаи Николаевны: «Кто там?» Ксенофон Дмитриевич отозвался. Щелкнул замок, звякнула цепочка, и дверь распахнулась. Он увидел ее лицо и застыл в оцепенении: Аглая смотрела на Каламатиано в страхе и не узнавала его. Он сделал шаг к ней, и она тотчас отпрянула назад, точно перед ней возникло чудище. Губы задрожали, в глазах промелькнул странный, чужой блеск: ни живой улыбки, ни знакомой искорки. Ссохшаяся маска, в которой еще угадывались красивые черты.
Целое мгновение они молча смотрели друг на друга. Аглая Николаевна первой не выдержала этого напряжения, внезапно разрыдалась и упала ему на грудь, он успел подхватить ее и прижать к себе.
Она никак не могла успокоиться, порывалась что-то сказать, но вместо слов вырывалось лишь бессвязное бормотание
