Это была их первая война.

Ёган и дворовые мужики выдавали пришедшим сержантам лошадей из конюшен господина, телеги для обоза, тут же быстро и умело подправляли колёса, мазали ступицы дёгтем и салом. Путь был неблизким, дорога нелёгкой. Да её, впрочем, как таковой, и не было.

Он сел на табурет и сидел пока Максимилиан и Увалень надевали на него стёганку и кольчугу под кирасу.

— Монах, мне надобно будет много твоего зелья.

— Я приготовил, господин, — со вздохом отвечал брат Ипполит. — Только ещё раз говорю вам, всё время бодрить оно вас не будет.

— Ничего, если горцы уже грузятся, значит, будут со дня на день. — Отвечал кавалер. — Мне бы три дня на нём продержаться. Как думаешь, продержусь?

— Человек вы на удивление крепкий, — отвечал монах, — может, и продержитесь… Если…

— Если? — Произнёс Волков, пытаясь вертеть головой после того, как Максимилиан затянул горжет.

— Ну, если ваша горячка на свалит вас, и вы не впадёте в лихорадку и беспамятство. Господин, поймите, зелье моё не лечит вашу болезнь, а лишь бодрит вас. — Отвечал брат Ипполит.

Волков покосился на него, взгляд его был весьма хмур:

— Монах, сейчас нужно мне в силах и в памяти быть. Понимаешь?

— Понимаю. — Ответил брат Ипполит. — Так пейте тогда моё лекарство, что и я и госпожа Ланге вам даёт. И не отказываетесь, ешьте, как следует, вы же есть перестали.

— Хорошо, буду есть, ну, и пить твою бурду, — обещал ему кавалер, хотя это было для него непростым делом. Он всегда любил поесть, а в последние дни из-за жара едва что-то мог проглотить. А если это и получалось, проглоченное тут же просилось обратно.

— Я намешаю вам жирного молока с мёдом, — сказала появившаяся в покоях Бригитт.

— Да, это будет хорошо, — согласился монах.

Волкову даже думать о таком пойле сейчас не хотелось, он поморщился, но не ей он ответил, а сказал Максимилиану:

— Максимилиан, отстегните горжет, не поеду я в нём, мне в нём голову не повернуть.

***

Ничего не бывает просто, когда дело доходит до настоящей войны. Люди не всегда делают то, что обязаны. Приехал Рене и доложил:

— У нас почти тридцать человек на войну идти отказываются.

— Как так? — Искренне удивился кавалер. — Я же дал им наделы, коров и свиней покупал им, я помогал им кормом, я одного гороха за осень девятнадцать возов купил, сала три бочки. Как же они теперь отказываются. Я же им дома дозволил строить на моей земле.

— Некоторые говорят, что больны, другие, что женаты. Мол, жёны у них брюхаты, им помирать и калечиться никак нельзя. — Рассказывал Рене.

— Ладно, разберусь с ними после, — сказал Волков и добавил негромко, — перевешаю псов. Не до них сейчас.

То услыхал брат Семион, что был тут же при разговоре.

— Господин, людей понять можно, боятся они.

— Солдаты они! — Заорал кавалер. — Им бояться по ремеслу не положено. — Схватил монаха за рукав, притянул к себе и заговорил зло. — Ты всё говорил им, что я Длань Господня. Чего же им бояться, если я рука Господа?

— Обженились они, зажили мирной жизнью, домишками и имуществом обросли, не хотят больше хлеба солдатского, — пояснял умный монах.

— Больше не будет им мирной жизни, не для того я им наделы и скот раздавал, чтобы они теперь, как враг идёт к нам, по домам сидели, и в этом… — Волков погрозил пальцем брату Симону, — в этом я и твою вину вижу. В кабаке сидишь, серебро краденое пропиваешь с потаскухами, а должен по дома ходить, с солдатами и их бабами говорить.

— Может, и правы вы, — смиренно закатывал глазки к потолку брат Семион.

Вот только кавалер не верил этому его смирению, как и его раскаянью.

— Иди, ободряй людей, — зло сказал Волков.

То же самое было в и отряде Брюнхвальда, но у этого офицера всё было иначе. Отряд его был много меньше, чем отряд Рене и Бертье, отказников было всего двое. Один солдат преуспевал в деле обжига кирпича, считал, что война ему больше не нужна. А у второго солдата жена была беременна, не хотела, чтобы тот шёл воевать. Брюнхвальд жаловаться к кавалеру не побежал, а поступил просто, сначала предложил им занять место в строю. И когда эти двое опять отказались — принял решение. К тому, у которого была беременна жена, он был милосерден, просто выгнал его.

— Бери свою бабу и ступай куда хочешь, больше тут тебе ни дома, ни надела не будет.

А со вторым он уже не церемонился. Зажрался солдатик, в купцы выбиваться надумал, так не получится.

— Сержанты, скажите людям, что братского суда не будет, так как кавалер уже нас призвал и уже война идёт. Поэтому судить буду сам. И сужу одно. Повесить подлеца, так как дезертир он.

И ни один из его людей ему не возразил, никому не хотелось в грязь и холод идти воевать с горцами. Но все шли, а этот умный самый, видите ли, отказывался. Ну, так пусть и получит офицерский суд и петлю. Этим дело и закончилось, об этом Волков узнал уже позже.

***

И это было не всё. Никогда ты не знаешь, что тебе нужно, пока ты не начал воевать. Оказалось, что часть лошадей больна, а ещё нужно оставить лошадей и подводы на случай поражения, чтобы Ёган и госпожа Ланге могли вывезти ценности из Эшбахта. А ценностей у него оказалось не так уж и мало, одной серебряной посуды и шуб на целый воз. Сундуки, одежды, другая посуда, скатерти и простыни, всё не перечесть, всё это вывозить нужно будет. Но не это волновало сейчас кавалера. Чёрт с ним, с добром, самое главное и самое ценное Бригитт увезёт в карете. Он волновался лишь о капитане фон Финке. От него так и не было вестей.

«Придёт или не придёт? Придёт или не придёт?» — Так крутилось в голове, не покидал его этот вопрос.

А ещё пушки. Пришёл капитан Пруфф и с глупым вызовом и претензией стал говорить, скорее, даже, выговаривать, что четырёх лошадей для огромной полукартауны мало будет. И хоть раздражал он кавалера, кавалер понял, что он прав. Один бронзовый ствол пушки поднимало не без труда восемь человек, а ещё лафет. Он вспомнил дорогу, которой нет, вместо которой были глинистые лужи, тянущиеся меж кустов, так сразу Волкову стало ясно, что четырёх выделенных лошадей для такой большой пушки будет мало, хотя для кулеврин хватило и по паре.

Согласился на шесть, а под