Нельзя, однако, полностью исключить, что обсуждаемый вариант с Карениным, прошедшим через унизительную процедуру развода, был набросан позже — в начале 1876 года, когда автор еще не внедрил в текст Части 4 отказ Анны от развода и мог сохранять интерес к модальности сюжета с состоявшимся расторжением брака. Так, первая фраза варианта сходна с таковой же в надежно датируемом концом зимы — весной 1876 года автографе из рукописи 74[903], который содержит редакцию той же главы уже, как кажется, без перспективы официального развода, но с Карениным, столь же терзаемым моральными муками. Сравним: «Несмотря на уверения Степана Аркадьича, которому в своей беспомощной растерянности поверил Алексей Александрович, несмотря на уверения о том, что все это очень просто, даже сам Степан Аркадьич увидал, что дело развода не очень просто» (рукопись 97)[904] — и «Несмотря на уверения Степана Аркадьича о том, что разойтись с женою очень просто, и несмотря на то, что, казалось, и все смотрели на это как на нечто очень простое, Алексей Александрович нашел свое положение не только очень сложным и трудным, но вполне ужасным» (рукопись 74)[905]. Можно предположить, что редакция рукописи 74 создавалась вскоре после того, как сюжетный ход с разводом в рукописи 97 был окончательно отброшен, но когда использованная в 97‐й конструкция зачинной фразы еще была свежа в памяти[906].

***

Первые попытки автора найти для персонажа новую роль не были удачными[907], но вектор поиска был ясен. От варианта к варианту сочувственные ноты в трактовке Каренина приглушаются, а на первый план в повествовании выходит отстраненное изображение его неспособности отличить свое подлинное горе от давящей его извне «грубой таинственной силы» (399/4:20) общественного остракизма. На некотором отрезке авантекста, датируемого весной — летом 1876 года, он становится словно бы иллюстрацией тезиса о взаимосвязи личного несчастья и служебного провала; раз за разом Толстой пробует охарактеризовать Каренина через его карьерную драму: «Он занимал еще значительное место, он был членом комиссий и советов, но роль его перестала быть деятельною. Он был как оторванная стрелка часов, болтающаяся под стеклом циферблата»[908]. На тогдашнем этапе толстовской работы персонаж Каренин какое-то время и был подобной оторванной стрелкой.

Здесь-то на помощь автору явился другой, уже представленный на этих страницах, персонаж — предприимчивая придворная дама графиня Лидия Ивановна. Хотя в предшествующих частях книги эта героиня возникает лишь эпизодически, заключенная в ней аллюзия к религиозно-патриотическому женскому кружку высшего света устойчива начиная с первого же из таких эпизодов (108/1:32), а корнями уходит в самые ранние пласты авантекста, о чем говорилось выше в главах 1 и 2. К декабрю 1876 года, когда последняя треть Части 5 наконец отправляется в типографию, функция персонажа в сюжете была расширена. Из россыпи деталей дотошный читатель АК вспомнит, что к концу романа Лидия Ивановна стоит особенно высоко в негласной иерархии околоправительственных сил: влияние ее простирается за пределы области великосветской благотворительности. «Молодой адъютант, приятель Вронского» информирует ее о планах Вронского и Анны в Петербурге, надеясь через нее «получить концессию» — несомненно, на долю прибылей в акционерной компании (432/5:23). Спустя год по календарю романа Облонский, нацелившийся на выгодную синекуру, также собирается задействовать влияние графини (613–614/7:21). В следующей затем сцене с ясновидящим Landau — к ней мы еще вернемся — графиня предстает администратором более востребованным и включенным в режим непрерывной коммуникации, чем находящийся тут же Каренин: лакей то и дело доставляет в гостиную деловые записки, на которые получательница привычно дает молниеносный ответ, почти не прерывая беседы о возвышенных материях («Завтра у великой княгини, скажите. — Для верующего нет греха, — продолжала она разговор» [615/7:21]). В одном из черновиков ту же смысловую нагрузку несет занятная деталь — записки графини развозит «красный лакей <…> галопом на разбитой лошади»[909]. Учитывая, что определение относится к цвету ливреи, это еще одно подтверждение того, что героиня представляется автору не просто влиятельной, но состоящей в высоком придворном звании дамой (красные ливреи полагались дворцовым лакеям[910]; лошадь же потеряла придворный глянец, должно быть, на службе доставки этих самых записок). И действительно, чтобы стать вскоре одной из застрельщиц панславистского движения, рекомендующей молодых людей в добровольцы в Сербию (648/8:2) вопреки официальному нерасположению большого двора к этому движению, надо было располагать разветвленными связями в высших сферах и широкой сетью знакомств.

Полнее же всего новая мера авторитета, которым располагает Лидия Ивановна в делах как политических, так и духовных, проявляется в отношении Каренина. Графиня не только защищает его от злорадных насмешек царедворцев (433–437/5:24), но и совершает подобие обращения — оживляет религиозную веру Каренина, заодно вселяя в него убеждение в богоугодности и душеспасительности его ставшего никому не нужным служебного рвения (428–430/5:22). Генезис этой последней сцены заслуживает подробного рассмотрения.

Тема мнимого обращения и мнимого спасения души в этих главах, писавшихся во второй половине 1876 года, перекликается с обострившейся именно тогда неудовлетворенностью Толстого собственным агностицизмом. Обращение в веру становится предметом его напряженных размышлений и исканий, которые повлекут за собой сначала попытку стать горячим верующим православной церкви, а затем, типично толстовским вольтфасом, — неприятие ее вероучения и таинств[911].

В марте 1876 года, еще до завершения второго «сезона» романа, обдумывая главы о несчастном Каренине после отъезда Анны и, вероятно, уже решив развить в них мотив фальшивой религиозной духовности, Толстой в письме тетушке графине Александре Андреевне Толстой, с которой его и связывал, и разделял интерес к религии[912], просит поделиться впечатлением от евангелического проповедника из Англии барона Гренвилла Редстока (Радстока), зимой 1875/76 года в очередной раз посетившего Россию[913]. Его популярность в высшем, главным образом петербургском и преимущественно женском, обществе, где он, разумеется, принимался как равный и именовался почти неизменно «лорд Редсток», на тот момент достигла пика, и в сериализируемой АК годом ранее уже появился, как кажется, намек на него — вскользь упоминаемый Анной миссионер «сэр Джон» (135/2:7)[914].

Миссия Редстока в России заключалась не в побуждении его православных последователей к смене формальной конфессиональной принадлежности, а в культивировании повседневной религиозности более личностного и эмоционального толка, в поощрении к набожности, менее регламентированной чином церковной службы и общим устройством приходской жизни[915]. Н. С. Лесков, живо интересовавшийся редстокизмом как одним из проявлений тяги к религиозному обновлению, видел одну из причин успеха английского гостя в косности и тяжеловесности синодального молитвословия:

Это [манера Редстока молиться. — М. Д.] не спокойное возношение преданной и смирно любящей