на джентльменское хобби – собирать бабочек. Артур вполголоса репетировал ответ, который позже прозвучал в его официальных замечаниях: “Видимо, когда предрассудки сильны, не обращают внимания и на факты: мое собственное происхождение и воспитание лишь величайший пурист сможет отделить от рабочего класса”. Пока мы ждали выступления Гулда, Артур ерзал, переполненный нервным возбуждением, и цитировал мне “Вперед, в битву!” Стэнли Холлоуэя (из монолога “Сэм, Сэм, возьми свой мушкет”).

В 1964 году Артур написал статью под названием “Совершенство животных”, где в том числе резко нападал на представления о “незначительных”, нефункциональных свойствах животных. Я опирался на эту работу в начале своей главы “Пределы совершенства”:

Сходную мысль Кейн высказывает и по поводу так называемых незначительных признаков, критикуя Дарвина, который находился под влиянием (на первый взгляд, неожиданным) Ричарда Оуэна, за чрезмерную готовность признать отсутствие функций. “Никому не придет в голову, что полоски на теле львят или пятна птенцов дрозда как-то полезны этим животным… ” – это высказывание Дарвина сегодня сочтут рискованным даже самые яростные критики адаптационизма. Действительно, создается впечатление, что история на стороне адаптационистов, в том смысле что на частных примерах они вновь и вновь приводят насмешников в замешательство. Прославленное исследование давления отбора, поддерживающего полиморфизм окраски улитки Сераеа nemoralis, проведенное самим Кейном совместно с Шеппардом и их учениками, было, возможно, инициировано, в частности, тем фактом, что “самонадеянно утверждалось, будто для улитки не может быть важно, одна полоска у нее на раковине, или две” (Cain,p. 48). “Но, возможно, наиболее примечательное функциональное объяснение «незначительного» признака дается в работе Мэнтон по двупарноногой многоножке Polyxenus, где показано, что признак, описываемый ранее как «орнамент» (что может быть бесполезнее?), – это почти в буквальном смысле ось, вокруг которой вращается вся жизнь животного” (Cain,p. 51).

Удивительным образом самое адаптационистское изречение, какое я смог найти, принадлежит не Кейну, но не кому иному, как самому Левонтину – в 1967 году, прежде чем обратиться в бунтарскую веру, он писал: “Думаю, что все эволюционисты согласятся в одном: практически невозможно справиться лучше, чем справляется конкретный организм в своей среде”.

Глава в моей книге началась с того, как в Оксфорде меня склонили в адаптационизм, а затем двинулась в, казалось бы, противоположном направлении – я указывал на некоторые значимые ограничения совершенства. Сам Кейн признавал, что конкретное рассматриваемое животное может оказаться устаревшим: временной предел он примерно оценил в два миллиона лет. Более устойчивое ограничение описал мне в мои студенческие годы один из преподавателей, Джон Карри (который вместе с Кейном занимался исследованиями популяционной генетики улиток). Ответвление одного из черепных нервов, возвратный гортанный нерв, идет от мозга к гортани. Но не прямым путем. Он спускается в грудь, обвивается вокруг одной из главных артерий, выходящих из сердца, и поднимается обратно по шее к гортани. У жирафа этот крюк оказывается значительным (скажем по-британски сдержанно) и, предположительно, обходится недешево. Объяснение заключается в истории: нерв возник у наших предков-рыб до того, как развилась различимая шея. В те далекие времена самый прямой маршрут для этого нерва (точнее, его рыбьего эквивалента) к тому, что тогда было его целью, действительно пролегал ниже того, что тогда было эквивалентом этой артерии (она снабжала кровью одну из жабр). Как я выразился в “Расширенном фенотипе”:

Значительная мутация могла бы полностью изменить прохождение нерва, но только ценой серьезной перестройки раннего эмбрионального развития. Возможно, что обладающий пророческим даром богоподобный дизайнер мог еще в девоне предвидеть жирафа и изначально направить этот нерв по-другому, но естественный отбор не может предвидеть.

Спустя годы в документальной передаче 2010 года для Четвертого канала под названием “Внутри гигантов природы” я ассистировал при наглядном вскрытии возвратного гортанного нерва у жирафа, умершего в зоопарке. Во всем происходящем было что-то нереальное, и забыть это невозможно. Операционная преставляла собой буквально театр: от публики – студентов-ветеринаров – сцену отделяла огромная стеклянная стена. Публика сидела в полутьме, на сцену светили ослепительные прожекторы, подсвечивая сходство между пятнами на шкуре жирафа и оранжевыми комбинезонами с белыми резиновыми сапогами – униформы команды, проводящей вскрытие. Одну из задних ног жирафа удерживал в воздухе подъемный кран, что добавляло сцене фантасмагоричности. Время от времени телепродюсер подзывал меня к стеклянной стене, чтобы я обратился к студентам в микрофон и поведал об эволюционной значимости гортанного нерва и долгих ярдов его бессмысленного обходного пути[140].

Отбор может обладать великой мощью, но он бессилен без генетического разнообразия, из которого ему выбирать. И свинья могла бы летать[141]– если бы с ней случались необходимые мутации, благодаря которым прорастают крылья (и меняется множество других аэродинамически важных черт). Остается спорным вопросом, насколько сильным является это ограничение, – но оно относится к области эмбриологии. Я вернулся к этой теме в книге “Восхождение на гору Невероятности”, и, надеюсь, у меня вышло нечто конструктивное.

Еще одно явственное ограничение наложено дороговизной материалов. В “Расширенном фенотипе” я цитировал нашу с Джейн Брокманн статью о “Конкорде” 1980 года:

Если предоставить инженеру полную свободу действий, то он мог бы сконструировать “идеальное” крыло для птицы, но ему было бы необходимо знать, в каких рамках он должен работать. Обязан ли он ограничиваться перьями и костями или может разрабатывать скелет из титанового сплава? Сколько ему позволено потратить на эти крылья и какая доля имеющегося финансирования отводится, скажем, на производство яйцеклеток?

Мы с Джейн ссылались именно на такие экономические ограничения, чтобы объяснить “конкордовское” поведение ее роющих ос (стр. 98-102).

Инженер-дарвинист в учебной аудитории

Я уже рассказал о том, как в студенчестве благодаря влиянию преподавателей оказался предрасположен к тому адаптационизму, который позже подвергся критике, и как вместе с другими коллегами из Оксфорда встал на защиту его более осторожной и продуманной версии. Когда я сам стал преподавать, я обнаружил, что адаптационистские предубеждения дают определенное педагогическое преимущество. Они позволяют выстроить повествование так, чтобы фактические подробности биологии запоминались лучше.

В роли лектора и консультанта я всегда сочувствовал студентам, сталкивающимся с задачей запомнить огромное количество фактов, и старался придумать, как эту задачу облегчить. Медикам приходится труднее всего, и, к сожалению, мой любимый преподавательский прием, который я здесь называю “инженер-дарвинист”, не сможет сколь-нибудь заметно сократить устрашающий строй голых неподатливых фактов, который представляет из себя человеческая анатомия. От этого я только больше горжусь своей дочерью, доктором Джулиет Докинз, которая получила диплом первой степени; стоит учесть и то, что медицинский факультет университета Сент-Эндрюс – одно из