резко выделялись среди приниженного и бедного румынского населения. Значительная часть матросов, зная какое-либо ремесло — портняжное, сапожное, электротехническое, — быстро находили себе места. Кое-кто из них нанимался в плавни — рыбачить. Правда, из них выделилась небольшая кучка «вольнодумцев», которая взяла на себя труд совершать круговые путешествия через всю Румынию, в уверенности, что на их жизнь «дураков хватит», а сами они меньше всего были склонны работать и быть этими дураками. Начинали они свою экскурсию с юга, поднимались на север, спускаясь потом снова на юг. В год они совершали два-три тура по небольшой стране, каждый раз заходя к «дяде», русскому доктору, поделиться с ним своими сказочными приключениями.

Между потемкинцами выделялись очень интересные и самобытные личности, большие умницы, маленькие поэты-мечтатели, художественные натуры и прекрасные рассказчики. Свою революционную эпопею на «Потемкине» некоторые из них передавали так живо, образно, ярко, увлекательно, что у слушателей замирал дух. Самым захватывающим моментом был тот, когда «Потемкин» очутился в окружении черноморской эскадры, и потемкинцы, как один человек, приготовились пробиться или умереть — момент, поистине, полный высокого порыва и энтузиазма.

14 июня, в 10 часов вечера, из Тендровского залива в Одесский порт пришел броненосец «Потемкин Таврический», а 18 числа того же 1905 года появилась эскадра близ Одессы. Вот какой обмен сигналов произошел между ними:

Адмирал Кригер: «Требую, чтобы вы присоединились к эскадре».

Потемкин: «Просим адмирала на борт».

А.: «Сдайтесь, безумные потемкинцы, или примите бой».

П.: «Мы готовы к бою».

А.: «Я не могу его здесь принять, так как при перелете снарядов может пострадать город».

П.: «Иду к вам!».

И стальной гигант-бунтовщик, подняв красный флаг, понесся в разрез эскадре в косом положении, среди шпалер военных судов. На нем все было готово: пушки наведены жерлами на противников; притаившиеся у пушек с протянутыми руками матросы ждали сигнала, чтобы мгновенно нажать электрическую кнопку. Зорко следя за неприятелем, они все были начеку. Единый со стороны эскадры выстрел — так было решено — вызвал бы со стороны «Потемкина» громовой ответ всех орудий такой страшной силы, которая смела бы всю эскадру дочиста, но и сам «Потемкин» со всей своей командой шел на верную, неминучую смерть… Без захватывающего трепета нельзя было слушать рассказ об этом эпизоде героической борьбы «Потемкина» против целой черноморской эскадры. Сами рассказчики и участники бунта чувствовали, что это самое огромное, важное, величавее чего дальше в их жизни не будет, не повторится никогда.

Главный их организатор, ближайший руководитель, Афанасий Матюшенко,[170] бывший командир революционного броненосца, сдавшийся вместе со своей командой в Констанце, поехал отсюда в Швейцарию и, побыв в других центрах рабочего движения, вновь вернулся в Женеву, склонившись к анархизму. Его я встретила один только раз в 1907 г. в Женеве.

Придя однажды в малознакомую мне семью, я застала хозяйку за работой в кухне и, не желая стеснять ее своим присутствием, направилась в другую комнату, всегда наполненную детским шумом и возней. На этот раз в ней стояла полная тишина и спокойствие. Перешагнув порог, я остановилась в удивлении. На диване у стены сидел немолодой уже мужчина с темно-русыми волосами, скромно одетый в дешевую пиджачную пару, немного сутуловатый. Неправильное скуластое лицо не красило его, но большие, серые глаза с выражением нежной грусти и большой скорби сразу останавливали внимание. На его коленях сидела трехлетняя девочка, дочь хозяйки, прелестная малютка с личиком херувима, обрамленным волнами чудных золотистых кудрей, спадавших на плечики. Она, как виноградная лоза, обвила своими рученками шею мужчины и прильнула своей пухленькой щечкой к этому полному лицу. Он же тихонько, словно опасаясь спугнуть чудное видение, гладил девочку по золотистой головке, а она лепетала ему едва уловимые, ласковые, ею самой выдуманные полуслова, и целовала, целовала его лоб, глаза, щеки…

«Кого так любит эта чудная девочка, — подумалось мне, — тот должен быть очень хорошим человеком».

Вскоре мы разговорились с незнакомцем. Это был Матюшенко, глава всех потемкинцев, их брат, неотделимая душа их. Не все они сознательно относились к делу, не все считали его своим кровным, многие из них имели очень смутное представление о социализме, — они просто шли за правое дело, вот и все. Но все без исключения относились к Матюшенко с большим искренним уважением, все любили его и признавали его превосходство, дорожили им и каждый раз, принимая какое-либо решение, уже за границей, не обходились без совещания с ним. «Он смелый, ничего не боится, ничто его не испугает», — говорили о нем в один голос все, даже и те, кто не вполне соглашался с егр мнением, и за его всегдашнюю внимательность, бескорыстие и искренность все платили ему самозабвенной дружбой.

Его тронули привезенные мною поклоны от румынских товарищей, а вопросы, как он думает жить дальше, заставили его глубоко задуматься. Среди потемкинцев в ту пору бродили разные смелые, подчас серьезные и полусерьезные планы. Рождались они, конечно, у меньшинства, так сказать, у ядра всей массы живших в Румынии, но нет никакого сомнения, что, если бы навернулось что-нибудь значительное, большое и стоящее, никто из них не отказался бы окунуться в него с головой.

А Матюшенко, побывавший за границей в положении пустой ладьи на волнах, перебрасываемой то туда, то сюда, успел получить чувствительные пробоины в своем прежнем, устойчивом и цельном миросозерцании. Теперь в его лице и голосе чувствовалось что-то скорбное, что связывалось с утратой его веры в главное дело жизни, с недоверием к интеллигенции, с упреками в сторону «генералов», где правда переплеталась с излишними преувеличениями и ложными обвинениями. «Армия, — говорил он, — брала окопы, лезла на редуты, а генералы были далеко от солдат». В его голосе слышалась душевная мука, надорванность, пожалуй, даже отчаяние.

Это душевное состояние Матюшенко закончилось тем, что он вернулся на недружелюбную родину, в Николаеве скоро был арестован с бомбами, судился военным судом и был казнен.

Потемкинцы, чувствуя себя вышибленными из родных мест, инстинктивно держались друг к другу, чему помогала их молодость и прошлая суровая дисциплина. Матросы, жившие в одном каком-либо месте, по субботам, после работы, собирались у кого-нибудь из своих товарищей. В Тульче сходились к «дяде» (так звали они брата). Немного чтения, немного воспоминаний, — а порой на собрании поднимались вопросы иного характера, связанные с прошлой деятельностью. От участия в общественной работе они не хотели отказаться, напротив, им казалось, что они еще не выполнили своего дела, не довели его до надлежащего конца, и теперь, оглядываясь назад, ясно видели, в чем была их непростительная ошибка: гордый, хотя и одинокий, «Потемкин» не должен