Шрифт:
Закладка:
— Способен рассуждать логически? — опять посмеивается Величко.
— Не способен, Константин Федорович, — признаюсь.
— Я тоже, — потирает лоб. — Однако попробуем.
Попробовать, разумеется, можно; мы, правда, не торопимся; раскачкой тоже не назовешь — сидим и молчим.
— С чего бы начать? — сам себя спрашивает Величко и сам себе отвечает: — Пожалуй, с этого. — Свеженький протокольчик у него на ладони, как на весах. — Теперь показания Подгородецкого, допустимо считать, выглядят в новом свете.
Да, допустимо считать.
Величко листает страницы.
— И знаешь, что тут самое убедительное, на мой взгляд? — Медлит, додумывает. — На мой взгляд, самое убедительное: чемодан. Ты молодчина, что не упустил этого. — Педагогический прием? — Двух чемоданов быть не могло, и если Ехичев был у Подгородецких с чемоданом, значит, все, что произошло на вокзале и засвидетельствовано буфетчицей и сержантом транспортной милиции, к Ехичеву отношения не имеет. Ты скажешь: Подгородецкому веры нет. Столько наврал, что и тут мог соврать.
Да, скажу.
— Но, во-первых, зачем бы это ему понадобилось? — выводит Величко жирную единицу карандашом на бумаге. — Просто так? Без всякой цели? Весьма сомнительно. А во-вторых… — выводит двойку. — Неизвестный пытался извлечь чемодан из камеры примерно около шести часов вечера, а Ехичев ушел от Подгородецких около восьми. Будь чемодан в камере, Ехичев конечно же востребовал бы его. Но не востребовал же? Ты спросишь: а паспорт?
Да, спрошу.
— Фабулу допустимо изобразить так… — изображает ее Величко волнистой линией на бумаге. — Было намерение провести отпуск в Курске, но заехал повидать Подгородецких, с чемоданом прибыл, с чемоданом и убыл, — в гости к двоюродному брату, а паспорт действительно. вытащили, но, поскольку напился и, вполне вероятно, день этот и вечер помнит смутно, не заявлял пока о пропаже. Отпуск у него на исходе, и, чтобы не разминуться с ним, Шабанова будет ждать в Ярославле, и тогда-то все прояснится.
Это как раз то, чего я больше всего опасался: моя же гиблая версийка. Был Ехичев, и был кто-то еще, попавший в беду, потерпевший, умерший, похороненный, и единственное, что мы знаем о нем: он с Ехичевым на одно лицо. Больше не знаем ничего.
— Разрешите, Константин Федорович? — прошу слова. — Меня смущает вот что. Версия с двойниками, как вы, наверно, заметили по протоколу, подброшена самим Подгородецким. Причем подброшена довольно-таки тонко. Он даже пошел на риск: менять показания, да еще неоднократно, — значит, терять доверие. А он, посудите сами, рискует, лишь бы протащить свою версию. Тонкость: сам протащил и сам же ее отмел!
Величко со мной не согласен.
— Не вижу тонкости. Какая тонкость? Перепуган. Меня, Борис, другое смущает: совпадения. Много совпадений — это всегда ненадежно. Оба приезжие, оба пьяницы и оказались на Энергетической, и — в конечном счете — без документов.
Об этом я говорил Подгородецкому.
— И двойники, — добавляю.
— И двойники, — повторяет Величко, подперев лоб кулаком. — Однако припоминаю запутанное дело по прокуратуре. Убийство с целью наживы. Вышли на преступника, свидетелями опознан, личность подтверждается оперативными фотоматериалами, но, представь себе, не он, не тот. Поразительное сходство, как у близнецов. Случай, конечно, редкий, но случаи повторяются. Даже редкие.
Молчим.
Затем я спрашиваю:
— Вы бы, Константин Федорович, санкционировали обыск?
— Безусловно, — не задумывается он.
— А предположим, Ехичев все-таки жив?
— На эти сутки запишемся, Борис, в формалисты. Шабанова могла позвонить не сегодня, а завтра. Телефон — это не протокол, а протокол дает нам полное право. Пока Алевтина Сергеевна не передаст мне личный привет от Ехичева, подбивать итоги я воздержусь.
Опять сидим думаем — каждый сам по себе.
— И еще, Константин Федорович, такая деталька, — напоминаю. — В чемодане, который не был востребован, курская газета за девятнадцатое декабря.
Величко глядит на меня рассеянно:
— И что из этого следует? — Я молчу, а он склоняется над бумагами, карандаш — наготове. — И пожалуйста, поменьше фантазируй, не поддавайся мнительности. В моем доме к тебе привыкли, тебя уважают. Со своей стороны обещаю, что это уважение и впредь не послужит поводом для каких-либо скидок по службе.
Последняя фраза — такая гладенькая, обтекаемая, что мне даже кажется: заготовлена заранее. А я-то не удосужился что-нибудь заготовить. У меня, наверно, глуповатый вид.
— Ясно, Константин Федорович, — бодрюсь.
А что мне ясно? Разве только то, что верен себе. В том доме меня уважают, но моей ноги там не будет. Так и надо сказать. А я не говорю.
Раздосадованный, расслабленный, иду к Лешке — уславливаться о завтрашнем обыске.
Лешка, напротив, оживлен и полон энергии, не дает мне слова произнести.
— Слушай, Борька, я, кажись, нанюхал свежий следок. Мы делали упор на связях Подгородецкого, а я решил пройтись по связям Подгородецкой. Нашлась подружка, и, как утверждают, закадычная, — проводница поезда дальнего следования. Это пока через третьих лиц. Якобы Подгородецкая рассказывала ей про любовника, про его приезд. Якобы поспорил он с Геннадием и якобы дошло до крупной драки. Чувствуешь, Борька, какая наклевывается свидетельница? Вернется из рейса — и мы на коне!
Жаль бывает разочаровывать людей, у которых энергия бьет через край.
— Ехичев жив-здоров, — говорю так мрачно, будто смерть его была бы для меня отрадой.
Лешка видит: не шучу. Так мрачно не шутят. Вместе со стулом отодвигается он от стола, шлепает ладонью по колену:
— Заколдовали!
Выкладываю ему последние новости. Стул скрипит под ним, брови то вверх, то вниз.
— Ну, что скажешь? — спрашиваю тоном Константина Федоровича.
— Что скажу? — шумно придвигается Лешка к столу. — Преступник под вопросом. Потерпевший под вопросом. Но шуровать надо там, где шуровали. Кроме Ехичева был в той квартире кто-то другой. Мелко шуровали, каюсь. Надо глубже. А Подгородецкому пока что крупно повезло: прикрыл его этот Ехичев. Отсюда и будем танцевать.
— А знаешь, — говорю, — я уже, кажется, натанцевался. — Ребром ладони провожу по горлу. — Вот так!
— Дождемся хотя бы этой проводницы, — мрачнеет Лешка. — Из рейса. — И кладет руку поверх моей руки. — Вместе начинали — вместе кончим.
34
Никуда я не собирался, ни к какому Величко, у меня и в мыслях этого не было, но вдруг — по дороге из редакции — зашел.
Когда мы еще учились в десятилетке и гурьбой вваливались в Жанкин дом после экзаменов, был у нас условный знак для родителей: какой получен дочкой балл — столько и звонков.
Переводя дух на лестничной площадке, я живо представил себе то безмятежное времечко, и нас, вызывающе молодых, и кнопку звонка на стене, и экзамен, который мы спихнули. С грустной усмешечкой, как бы иронизируя
