Шрифт:
Закладка:
Тем временем его друг Эмиль де Жирарден, еще вчера сторонник регентства, но оппортунист по натуре, сразу же примкнул к временному правительству, обеспечив Республике сто двадцать тысяч читателей газеты «Ла Пресс». Это было знамением времени. Сдержанно относясь к новому режиму, Гюго все еще надеялся, что в будущем он сможет играть какую-то роль в событиях, и пытался угадать, не приведут ли всеобщие выборы, хотя и при широкой гласности, к утверждению монархии. Не выставляя своей кандидатуры на апрельских выборах, он выступил с «Письмом к избирателям», в котором достоинство тонко сочеталось с честолюбием:
Господа! Я принадлежу моей стране; она может располагать мною. Я полон уважения, быть может даже чрезмерного, к свободе выбора; позвольте же мне на этом основании не выставлять себя… Если мои сограждане, свободные и суверенные, сочтут уместным послать меня в качестве их представителя в Учредительное собрание, которое будет держать в своих руках судьбы Франции и Европы, я с благоговением готов взять на себя этот ответственный мандат[132].
Он не был избран, но его имя собрало 23 апреля шестьдесят тысяч голосов. Подобный отклик на обращение Гюго делал честь парижским избирателям. Этот частичный успех обеспечил ему на майских дополнительных выборах поддержку Комитета улицы Пуатье, то есть консерваторов. Правда, поддержка была не столь уж ревностной. «Можно ли надеяться на этого поэта?» – интересовались «состоятельные люди». В своем кредо Гюго различал возможность существования двух республик:
Одна поднимет красное знамя вместо трехцветного, переплавит на десятисантимовые монеты Июльскую колонну, низвергнет статую Наполеона и воздвигнет статую Марата, разрушит Академии, Политехническое училище, отменит орден Почетного легиона и присоединит к величественному призыву «Свобода, Равенство, Братство» зловещие слова «или Смерть»… Другая республика, придерживаясь демократического принципа, станет священным союзом всех французов в настоящее время и всех народов в будущем, установит свободу без узурпации и насилия; равенство, которое позволит естественно развиваться каждому; братство не монахов в монастыре, а свободных людей… Эти две республики называются: одна – Цивилизация, другая – Террор. Я готов посвятить свою жизнь тому, чтобы установить первую и воспрепятствовать второй[133].
Идеи были ясные, но его положение – двусмысленное. Он не любил «бургграфов с улицы Пуатье», которые снисходительно покровительствовали, но не доверяли своему кандидату; он предпочитал им Ламартина. Но люди, окружавшие его, не склоняли его на сторону Республики. Скорее, наоборот.
Жюльетта Друэ – Виктору Гюго, 4 мая 1848 года
Ничто меня так не раздражает, как эти мятежи, к которым ты столь охотно приобщаешься. Для того чтобы не было больше никаких революций, эволюций и мистификаций, я отдаю свой голос нынешнему правительству! А затем целуйте меня и стремитесь побольше заседать в моих палатах. Вы мой единственный представитель, и я прошу вас действовать последовательно и дорожить тем доверием, которое я вам оказываю. Вы видите, что я на высоте своего положения и что новоявленные республиканцы ничему не могут меня научить. Если бы я пожелала, то заткнула бы за пояс и республиканцев будущего, но я этого не хочу. Я хочу лишь, чтоб вы целовали меня до потери сознания, вот и все…
6 июня 1848 года
Чем больше я думаю о том, что происходит сейчас в Париже, тем меньше желаю тебе, мой дорогой друг, успеха на предстоящих выборах. Пусть сперва уляжется вся эта ярость народа, ибо он и сам не знает, чего он хочет, и не в состоянии отличить истинного идеала от ложного… Я убеждена, что мое сердце бьется в унисон с интересами Франции.
Виктор Гюго был избран. Какой партией? Он знал лишь, что стоит «за бедных против богатых», за порядок против анархии. Но такая нечеткая позиция его и самого не удовлетворяла. Учредительному собранию, которое состояло из умеренных представителей, казалось, что Национальные мастерские представляют собой великую опасность, источник финансового краха страны, гнездо бунтарей. Гюго пожелал высказаться об этой сложной проблеме. Речь оказалась путаной, так как ее положения не были ясно сформулированы:
«Национальные мастерские – предприятие пагубное… Нам уже была знакома праздность богатства, вы создали праздность нищеты, в сто раз более опасную как для самого нищего, так и для других. Монархия плодила праздных людей, Республика будет плодить бездельников» – вот что мы слышим. Я не поддерживаю подобные речи, слишком резкие и обидные, я не захожу так далеко. Нет, героический народ Июля и Февраля не выродится никогда… Наших благородных и разумных рабочих, читающих книги и мыслящих, умеющих рассуждать и умеющих слушать, никому и никогда не удастся превратить в лаццарони в мирное время и в янычар в случае войны[134].
Выступление неудачное – ведь именно Гюго и приписывали те фразы, которые он теперь опровергал. Не примыкая ни к одной из группировок Учредительного собрания, он не пользовался в нем авторитетом. Он говорил об идеях, о морали, а слушатели его в большинстве своем думали лишь о своих корыстных интересах. Он утверждал, что основной вопрос заключается в факте демократии, а не в слове республика. Гюго напомнил о нищете и безработице, о людях, живущих в трущобах без окон, о босоногих детях, о молодых девушках, занимающихся проституцией, о бездомных стариках:
Вот в чем состоит вопрос… Неужели вы думаете, что мы равнодушно взираем на эти страдания? Разве вы можете думать, что они не вызывают в нас самого искреннего уважения, глубочайшей любви, самого пламенного и проникновенного сочувствия? О! Как вы заблуждаетесь!..[135]
К народу он обращался лишь с советом не форсировать событий. Однако казалось, что разглагольствования экстремистов брали верх над красноречивыми и великодушными призывами. Ламартин сказал Альфонсу Карру: «Через три дня я уйду в отставку; если я этого не сделаю, они сами прогонят меня на четвертый день». Виктор Гюго – Лакретелю, 24 мая 1848 года: «Ламартин совершил много ошибок, великих, как он сам, этим немало сказано! Но он отбросил красное знамя, отменил смертную казнь, в течение пятнадцати дней он был светлой личностью мрачной революции. Теперь от светлых личностей мы обращаемся к пылающим, от Ламартина – к Ледрю-Роллену, в надежде, что мы заменим Ледрю-Роллена Огюстом Бланки. Да поможет нам Бог!..» Национальные мастерские, где играли в «пробочку» на деньги, вызывали беспокойство у великого труженика. Потому что он любил народ и презирал тех, кто его развращал нелепыми плакатами и приучал к лени. «Благородный и величественный народ, которого развращают и обманывают!.. Когда же вы прекратите опьянять его красной республикой и спаивать дешевым белым вином… Удивительная обстановка! Я предпочел бы ей день 24 февраля… Иногда я плачу горькими слезами…»
