Катя кивнула. Им не столько надо отметить, сколько успокоиться обоим. Осознать: худшее позади.

Они сидели на летней веранде в сгущающихся сумерках при зажженных официантом греющих свечах. Из ресторана и правда открывался потрясающий вид на Москву, на университет, Катину альма-матер. Но они не замечали пейзажа – настолько были поглощены друг другом.

– Возьми завтра выходной. Увезу тебя к нам в Серебряный Бор, катер арендую, сплаваем по Москве-реке. – Гектор не сводил с Кати глаз, не отпускал ее руку. – Пока катаемся на катере, сиделка с горничной, старушки, всего наготовят, напекут. И устроим пир.

– На весь мир. Да, Гек. – Катя тоже не могла на него наглядеться.

– А сегодня… Катя, я с ума схожу по тебе… делай что хочешь со мной, я не могу с тобой расстаться даже на час!

– И не нужно, – ответила Катя. – У нас же последние уколы в два ночи. А у меня на кухне твой мятный сироп для капучино. И стоически спать на полу не придется, у меня в гостиной два дивана. Любой на выбор.

Гектор шумно выдохнул, словно вынырнул из моря. Поцеловал руку Кати в ладонь, в запястье. Крепко сжал ее пальцы.

– Катенька…

– Слушаю тебя? – Она улыбалась, ликуя, что Гектор Шлемоблещущий сияет – явно в ударе, снова окрылился.

– Ну, скоро диван станет лишним. Не возникнет в нем надобности. Если только для разнообразия локации.

– Дерзите, парнишааа, – среагировала Катя, – с кем поведешься, от того наберешься! – голосом типичной Эллочки Людоедки.

Но Гектор не шутил. Она видела по его взгляду.

– Завтра расскажу твоему отцу о твоих свершениях в Кашине и Чурилове, – объявила она. – Как ты нашел и обезвредил убийц. И как все шло непросто, опасно. Я еще после Полосатова хотела рассказать о твоих подвигах Игорю Петровичу, чтобы он знал, какой у него сын.

– Катя, но он же… отец меня много лет даже не узнает, – ответил Гектор.

– Но он же не перестал тебя любить, Гек. Он отрешился от реальности в результате болезни, а не своих желаний. А что у него на сердце? С ним надо разговаривать, общаться, рассказывать ему о нас. Ты его окружил заботой, сиделка за ним смотрит, но он нуждается в тебе. Все, все ему выложу завтра! – Катя шутливо погрозила пальцем левой руки – правую Гектор так и не отпускал, целовал теперь ее пальцы. – Он как старый Приам. У Гектора в «Илиаде» были отец и брат Парис – пусть не близнец, как твой Игорь, но такой же красавец…

– Катя, у Гектора была жена. – Он смотрел на нее. – Единственная женщина его жизни, обожаемая… прекрасная… Смысл, средоточие всего его… моего настоящего и будущего.

На летней веранде заиграл джаз. Ясное ночное небо – бездна, полная звезд…

В Кашине и Чурилове августовскими красотами не особо любовались. Там все еще сгущался мрак, царствовали призраки, блуждали тени – в ночи, в душах, в умах.

Прокруст… Родион Юрьевич Пяткин восседал в кожаном кресле за столом в кабинете своего особняка в деревне Жадино и пялился в ноутбук. В изменившейся реальности Прокруст внезапно открыл для себя новые возможности. Его затаенная злоба и скрытый садизм нашли применение. Многие годы он мечтал поквитаться со своими недругами – теми, кто некогда наложил негласное вето на его публичную политическую карьеру. Прокруст вечерами тщательно мониторил социальные сети и аккаунты своих более удачливых соперников, выискивая малейшую оплошность, неосторожное слово или пост, чтобы моментально сделать скрин, и тут же послать его вместе с заявлением в «компетентные органы» с требованием проверки.

Персей… подполковника полиции Александра Веригина (скоро, наверное, бывшего) – его привезли из Матросской Тишины в Чуриловский (не в кашинский) ИВС для следственных экспериментов. Он сидел в одиночной камере, смотрел на лампочку в сетке под облупленным потолком. Вспоминал своих женщин – Гарифу и Асю… Несостоявшуюся невесту и бросившую, предавшую его жену. Медузу горгону и Андромеду – первую вскользь, с жалостью и, несмотря на ее страшный трагический конец, с острым желанием поскорее вычеркнуть ее из памяти, забыть уже навсегда… Вторую со страстью, что не затухала в его душе, а лишь усиливалась, вопреки ее коварству и изменам. Да, он не лгал Гектору Борщову о том, что в юности – глупой и самонадеянной – мы порой словно прозреваем и начинаем в порыве слепой мальчишеской страсти или благородства ценить вещи, более важные, чем внешняя привлекательность. Но лишь на какое-то время. Потом порыв гаснет, и все возвращается на круги своя.

Он думал о том, что красота его жены стала для него и подарком судьбы, и проклятьем… А то, чего он пытался добиться в Кашине, – вещи несбыточные, нереальные, полная туфта… Убийствами и кровью, насилием все равно не искоренишь метастазы алчности, проросшие насквозь – в душах, в умах, в устремлениях, надеждах, мечтах… Следовало принять сложившуюся в Кашине систему ценностей и забить, забить на все… Наплевать на должность начальника полиции в вонючем родном городишке, из которого он всегда мечтал выбраться, забрать себе бесхозный «Астон Мартин» и махнуть на нем к Асе, бывшей жене… Может, она уже получила отставку у своего крабового короля, у которого десятки телок, – и скучает по нему. А он тут как тут перед ней на роскошном «Астон Мартине»…

Ифигения… доктор кашинской больницы Лариса Филатова дежурила свою смену. Но мысли ее вертелись вокруг наследства дяди Вани Мосина. Она планировала как можно скорее съездить к нотариусу на консультацию. Хотя пройдет еще немало месяцев, прежде чем она окончательно вступит в права наследства, следовало суетиться, не пускать все на самотек, как и в ситуации после гибели ее мужа. Их обоих – двух мужчин своей жизни – она не жалела. Наоборот! Она винила их в том, что из-за них приносила жертвы всю свою жизнь. Сделала аборт, который оставил ее бесплодной… Разве это не великая жертва для женщины? А все потому, что ее любовник дядя Ваня струсил, когда она все же призналась ему, запаниковал из-за жены, из-за страха огласки и принудил ее… А она ведь колебалась тогда – пожертвовать ли ребенком, первенцем, или родить, несмотря ни на что…

Бывший муж, хотя и сам врач-спасатель, на протяжении их супружества попрекал ее бесплодием, унижал, а когда она огрызалась, не церемонился, не проявлял ни жалости, ни сострадания, лупил ее без пощады под пьяную руку. И она терпела домашний ад – разве не жертва? Терпела не потому, что любила его, а потому, что они