Шрифт:
Закладка:
Элвис вышел. Он выглядел так, как будто им выстрелили из пушки. На нем была черная рубашка, белый галстук, штаны–клеш с блестящей каймой, твидовый жилет, который был настолько яркий, что весь искрился. Он очень энергично принялся за первую песню и совсем не кивал головой Скотти и Биллу. К удивлению Рэндла, он исполнил не новую песню с сингла, записанного на RCA, а песню Биг Джоя Тернера «Shake, Rattle and Roll». В перерывах он отходил назад к группе, вставал на носки, расставлял ноги и расслаблялся.
Реакция зрителей, как назвал это Чик Крампэкер, была чем–то между шоком и интересом, «вроде изумления. Люди были склонны смеяться, равно как и аплодировать в ключевых моментах». Его руки ни на секунду не останавливались, он был похож на жевательную резинку, весь дергался. А еще в нем чувствовалась безграничная уверенность в себе, казалось, весь его яркий образ изучал зал и налаживал контакт со зрителями. В середине очередной песни, в «Flip, Flop and Fly», еще одной из репертуара Бит Джоя Тернера, — неизвестно, намеренно или нет у всех появилось ощущение чего–то неистового и бесконтрольного. Скотти полностью сконцентрировался на своей игре на гитаре; Билл — тот, что «жевательная резинка», — кричал что было сил ободряющее «Давай, давай!». И Элвис задал жару. В конце выступления он отошел, шатаясь, от микрофона, низко поклонился и помахал рукой. Что вы вынесете из этого выступления, независимо от того, сколько раз вы уже это видели, так это огромное удовольствие от увиденного. Элвис Пресли на вершине мира!
«Папа просто где стоял, там же и сел, — рассказывал Джексон Бэйкер, пятнадцатилетний сосед Элвиса, — он сказал: «Элвис становится большой звездой». Мы следили за его карьерой, не могли не согласиться, что это действительно так». Боб Джонсон написал в своих записях: «Элвис вкладывает энергию в свои песни. Слишком эмоционально? Да! Но так и задумано. Он гипнотизирует. Он добивается успеха… Невозможно так выкладываться, чтобы об этом не заговорили. Но это измотает его. Истощит и эмоционально, и физически. Сейчас ему двадцать [на самом деле тогда ему было уже двадцать один]. Если он будет благоразумен, то снизит темп жизни и проживет еще столько же».
В Мемфисе едва ли нашлось несколько человек, которые не смотрели это шоу; Боб Нил, мэр, братья Лански, Дикси и ее семья, друзья детства Элвиса — все они, несомненно, поддерживали его. Но пока что звезд с неба не упало, даже рейтинги существенно не выросли, и не было заметно особенного ажиотажа по поводу телевизионного дебюта Элвиса Пресли, когда в понедельник утром он вернулся в звукозаписывающую студию.
Стив Шоулз опять задумал новую запись, которая пока существовала только в его голове. Он подобрал хорошего пианиста, играющего в стиле буги–вуги, который принимал участие в бродвейском мюзикле «The most happy Fella», с целью пополнить группу. Опять делал все возможное, чтобы получше подготовить Элвиса к записи, но чувствовал, что все же чего–то не хватает. Пока он никогда не слышал возражений со стороны мальчика и не мог сказать ничего дурного про Полковника Паркера и заслуживающего уважения поведения его подопечного. Но Шоулз полагал, что абсолютный контакт не был налажен, что вежливость Элвиса скрывала отчужденность или другую точку зрения, которую он не может или не хочет высказывать.
Согласно пожеланию Шоулза, следуя традиционному методу в звукозаписывающей компании, они начали с «Blue Suede Shoes», нового летнего релиза, который поднимался в хит–парадах, несмотря на то, что спровоцировал такую негативную реакцию в RCA. Условия для работы здесь, в Нью–Йорке, были гораздо лучше, чем в Нэшвилле. Студия RCA на первом этаже находилась в одном здании с полицейской академией на Тридцать четвертой восточной улице. Здесь Шоулзу было удобно работать, и музыканты хорошо знали материал. Однако даже после тринадцати попыток они не смогли превзойти по звучанию оригинал, и Шоулз с неохотой согласился с Элвисом, когда тот сказал, что работать над этим дальше бесполезно и что лучше, чем сам Карл, они сделать не могли бы. Затем по инициативе Пресли они энергично занялись песней, с которой Шоулз, несомненно, был хорошо знаком, потому что раньше она принадлежала исполнителю, с которым он много работал до этого, блюз–певцу BigBoy Артуру Крадапу. Крадап написал «Все в порядке», первую песню Элвиса, а сейчас они сделали профессиональную запись песни «Му Baby Left Ме», в которой группа впервые зазвучала как единое целое. Ударные Ди Джея и оглушающий бас Билла удивительно дополняли песню. Эта песня, в контрасте с бешеным ритмом песен Перкинса или грустным звучанием «Heartbreak Hotel», явилась энергичным дополнением к записям Элвиса, сделанным на студии «Сан». Но, несмотря на этот относительный успех, Шоулз все больше склонялся к мысли о том, что блюзы Артура Крадапа были не тем, что они искали, неважно, хорошо это звучало или плохо. Это был не тот совершенно новый поп–исполнитель, которого отметила бы RCA, это был не революционный звук, который она искала.
Дневная запись прошла как обычно: они записали еще одну великолепную песню Крадапа «So Glad You’re Mine» и одну из шести песен, предложенных Шоулзом, под названием «One Sided Love Affair», которая очень подошла бы к ресторанному стилю Шорти Лонга. Если бы ему удалось записать еще хотя бы три–четыре песни, считал Шоулз, то вместе с пятью еще не выпущенными песнями, записанными на студии «Сан», которые он приобрел, ему вполне хватило бы на альбом.
Однажды он позвонил Сэму Филлипсу в Мемфис и под предлогом, что хотел сообщить ему, что они записали песню «Голубые замшевые ботинки» (которую, как уверял он Сэма, он не выпустил бы как сингл), надеялся получить от Сэма совет и поддержку своим действиям. «Я сказал ему, что он не ошибся в своем приобретении. И еще я сказал ему то, что говорил, когда контракт только был подписан: «Не пытайся сделать из Элвиса то, что будет для него неестественным. Самая ужасная ошибка, которую ты можешь совершить, — это попытаться сделать из него какого–нибудь дурацкого кантри–исполнителя или кого–нибудь еще. Я посоветовал ему относиться ко всему как можно проще. Мне посчастливилось быть преданным поклонником Стива Шоулза — он был человеком величайшей честности. И я не представляю, как ему удавалось оставаться таким, работая на крупную фирму».
На второй день записи в студию, чтобы
