рядом со мной. Он обо мне заботился! Стоп… Ноа же съехал, но все равно явился в День благодарения, чего это вдруг? И Джереми. Я сломала жизнь Джереми». Что ж, теперь моя жизнь некоторое время будет выглядеть именно так — с мыслями, которые без предупреждения вдруг появляются в голове, и каждая из них требует безотлагательного обдумывания, расталкивая в стороны своих более расторопных товарок.

Я захожу в кухню, моргая от света флуоресцентных ламп.

— Гм-м, — говорит Патрик, — может быть, перед приходом агента тебе захочется как-то разобраться с этой залихватской повязкой на голове. Ты в ней малость на пирата смахиваешь.

Сверху доносится глухой удар.

— Ноа, наверно, — предполагаю я. — Я сказала тебе, что вчера он снимал со стен вещи Бликс прямо посреди всего этого безобразия? Могу поспорить, это он вернулся. И опять взялся за свое.

— Да, кстати, — говорит Патрик, — я хотел кое о чем поговорить с тобой вчера ночью, но сестра позвонила. Я должен тебе что-то показать. Можешь пойти со мной?

Он ведет меня к своей задней двери, открывает все засовы, и я вижу на его маленьком заднем дворике пирамиду картонных коробок. Их три, что ли. И они большие.

Я тупо смотрю на Патрика. Он улыбается:

— Вот честно, это был самый неэтичный поступок в моей жизни, но я вроде как совершенно на эту тему не парюсь.

— Но что там?

— Вещи, которые упаковал Ноа, — объясняет он. — Вещи Бликс. Они все тут.

— А как ты их достал? — У меня еще сильнее начинает болеть голова.

— У меня своя магия. — Глаза Патрика сияют.

Я никогда раньше не видела, чтобы он выглядел таким счастливым.

— Ты магией заставил коробки переместиться к тебе на террасу?

— Ну да. Подслушал при помощи магии, как Ноа спрашивал Пако, не согласится ли тот, чтобы водитель службы доставки забрал эти коробки из его магазина, раз уж Ноа лень тащить их в почтовое отделение, или откуда там еще посылки отправляют, прости господи. И Пако сказал, конечно, без проблем. А потом я…

— Не может быть!

— Очень даже может. Я заключил с Пако соглашение. Он принес коробки сюда, — а Ноа принес их к нему в среду, во второй половине дня, то есть там должен быть и дневник Бликс, и твое письмо.

— О-о, Патрик!

— Так что мы можем все там просмотреть, достать, все, что нам нужно, — ну, по мнению Бликс, конечно, — и решить, хотим ли мы, чтобы все остальное отослали по почте.

— Можно я тебя поцелую?

— Нет.

Он произносит это так поспешно, что я начинаю смеяться. Впервые с момента падения.

— Да ладно тебе. По сути, мы с тобой уже спали вместе, так что, думаю, я могу разок поцеловать тебя в щеку.

Он вроде бы раздумывает над моими словами.

— Так ты хочешь сделать это из жалости?

— Нет. Это будет нормальный закономерный поцелуй из серии «спасибо за магию», — говорю я и, подойдя ближе, становлюсь на цыпочки и целую его в щеку. — И, кстати, первый поцелуй тоже был вовсе не из жалости.

Но Патрик говорит, что он знает, что такое поцелуй из жалости; что, на самом деле, он по горло сыт жалостью в виде поцелуев, взглядов, печенья с шоколадной крошкой, а также приглашений в гости, поездок на машине, цветов, разговоров и сэндвичей.

Я бы поспорила, да только я не совсем в своем уме, к тому же пришло время подняться к себе и познакомиться с агентом по продаже недвижимости, человеком, который может все решить.

42

МАРНИ

Я испытываю облегчение, когда вижу, что агент, Энни Тайрон, не из числа бруклинских хипстеров. Это пышногрудая и по-матерински уютная женщина, которая явно не ожидает, что наутро после Дня благодарения квартира будет в идеальном состоянии.

У нее, как у истинной пожилой леди, на шее висят на филигранной цепочке очки, и она ходит по дому, не делая ни единого замечания, лишь вживаясь в обстановку и озираясь по сторонам.

— Мило, очень мило, — бормочет она.

Я с радостью отмечаю, что дебош, имевший место всего несколько часов назад, не оставил в доме никаких следов; возможно, благодарить за это нужно Патрика, который все подчистил. Единственным намеком на возможные недавние безобразия служит то, что пол на кухне приобрел подозрительно красивый блеск, вероятно, из-за взаимодействия с индюшачьим жиром. На кухонном столе преспокойно стоят четыре тыквенных пирога, замотанные в пищевую пленку. Бедфорд отсутствует — Джессика забрала его к себе наверх, приходить в себя и отсыпаться после праздника живота с участием индейки. Все это следует из записки, которую я нахожу на кухонном столе.

Затем Энни Тайрон поднимается к Джессике осмотреть ее квартиру, потом спускается к Патрику и наконец возвращается ко мне и спрашивает:

— Итак, дорогая, насколько вы намерены переделать этот дом, прежде чем выставить его на продажу?

Я объясняю про свою жизнь, про Бликс, про свеженькую травму головы, три месяца обязательного проживания, про грядущее возвращение во Флориду и уже собираюсь начать разглагольствовать о своих сомнениях насчет того, нужен ли мне этот дом вообще, когда она похлопывает меня по руке и произносит:

— Значит, вы практически ничего не собираетесь тут переделывать? Вы же к этому ведете, верно?

Да. Я не могу. Просто не могу ничего здесь менять.

— Ну, — говорит Энни, — думаю, вам все время придется бороться с рынком. К тому же сейчас не лучшее время для продаж… и так далее, и тому подобное… и тут столько всего надо сделать… и все такое прочее… и дополнительно…

— А нельзя признать дом требующим ремонта и продать его задешево? — спрашиваю я.

Мне очень симпатичен такой вариант. Мы тут все требуем ремонта, все, кто здесь живет, говорю я ей. И вроде как должны бы держаться вместе, жить в доме, который нас понимает, — но как-то не получается. Вот-вот разлетимся кто куда, как перекати-поле на ветру. Может, это моя вина.

У Энни хватает вежливости пропустить все мои новости мимо ушей.

— Я постараюсь, — говорит она в конце концов. — Тем временем вам, возможно, захочется приложить усилия к тому, чтобы тут все выглядело получше. Знаете, может, холодильник там перекрасить. Хотя бы это.

— Конечно, — говорю я. — Спасибо вам. Спасибо.

«Какая уж теперь разница», — думаю я.

После того как она удаляется, я выхожу на крыльцо. Снимаю истрепанные тибетские флажки, убираю со ступеней часть листьев. Потом спускаюсь и смотрю на дверь Патрика. Его занавески задернуты, а у лестницы перед входом все еще громоздится куча листьев.

«Ах, Патрик».