за палаш. И лишь вытащив клинок, увидел он в сизой дымке рассвета, кто гнавшийся за ним противник. Не офицер и даже не солдат, а человек, одетый польским мужиком. Гумберг — фехтовальщик, и не из последних, и проколоть этого мужика сумеет.

Но "мужик" оказался рубакою превосходным. Это не германская муштра дала ему. Этим он обязан своей крови. Да, в крови у поляков — драться на саблях. То же самое, что искусство лихо и огненно плясать мазурку.

Засвистала шашка, несколько стремительных, глазом не поймать, движений, и Гумберг уронил свой палаш, и рука его была рассечена от локтя до кисти.

Близко, вплотную, так что кони переплелись шеями, наседал Ковальский. Диким, чужим и в то же время знакомым голосом, от которого у Гумберга забегали мурашки, спросил:

— Узнаешь теперь Ковальского, проклятый немец, истязатель, палач?.. Узнаешь?

Гумберг, вздрогнув, отшатнулся, как от грозного призрака, зажмурил глаза. Но страх и ужас были так велики, что он закрыл еще лицо руками.

Мститель со страшною силой ударил его шашкой по голове, разрубив и медвежью шапку, и череп, и все лицо до подбородка.

Гумберг зашатался, инстинктивно придерживая руками обе половинки разрубленной головы. Но тотчас же опустились руки, и голова раздалась на обе стороны, как половинки спелого арбуза…

Ковальский сразу успокоился. Он отомстил хорошо — чего же больше? Сам дивился редкостности своего удара. Гумберг, вернее то, что за минуту было Гумбергом, теряя равновесие, медленно, до жуткого медленно сползал с седла…

А там, на дороге, было тоже все кончено. Наполовину изрубленные гусары поспешили сдаться, бросая оружие и поднимая над головами руки. Наши солдаты, сгоряча не заметившие, поражены были присутствием в отряде всадника в белой вязаной шапочке и такой же гимнастерке, туго охватывавшей фигуру.

— Та с ными якась барышня!.. — вырвалось с изумлением у хохла унтер-офицера, который не знал, как поступить со своей окровавленной шашкой: вытереть ее сначала об шинель или как есть вправить в ножны.

— Где ваш офицер? — обратилась Мара к солдатам, еще не придя в себя, еще не успев поблагодарить своих избавителей.

Но офицер уже был тут как тут, незаметно подоспевший с эскадроном.

Он, он!.. Его смуглое лицо и черная мефистофельская бородка…

И хотя она звала его, и это был её голос, он верить не хотел, пораженный. В эту ночь верхом, среди немецких гусар, она, которой он писал в "Бристоль"?.. Не может быть!

Они отъехали, и он бережно снял ее с седла, счастливую, измученную всем пережитым. И смотрел близко в страшно знакомое дорогое лицо с природною мушкою на щеке. И все-таки не верил глазам, и ему чудилось, что это мираж, созданный разгулявшимися нервами…

Да, это был мираж… Прекрасный мираж наяву, бред бледного осеннего утра. Это была одна из бесчисленных сказок войны — потому что вся война с её кровью, жутью, радостью — необыкновенная волшебная сказка.

— А где же Гумберг? — спохватился, придя в себя наконец, Каулуччи. — Неужели скрылся? Неужели мы его не поймаем? Не может быть!.. Если он только уйдёт…

Но подъехал Ковальский, и от него узнал ротмистр, что Гумберг больше никуда не уйдёт… Никуда…

Убийца, мародёр и насильник понёс должную кару.

36. В поисках

"Графиня! Спешу уведомить вас, что г-ну Криволуцкому, находящемуся, как вам известно, в Петрограде, ежеминутно угрожает смертельная опасность. Я всегда симпатично к вам относился, графиня, и с удовольствием готов дать некоторые разъяснения. Таким образом, у вас будет возможность принять какие-нибудь меры или, во всяком случае, быть в курсе вещей. Повторяю, опасность, которой подвергается г-н Криволуцкий, чрезвычайно велика! В письме я ничего не могу сказать. Но если вам, графиня, угодно знать необходимые подробности, будьте добры пожаловать ко мне сегодня же в шесть часов вечера, в отель "Полония". К сожалению, я лично не могу побывать у вас, графиня, так как доктор запретил мне выходить. Спешите же… Дорога каждая минута!

В ожидании вас, с глубоким уважением Ольгерд фон Пенебельский".

Мирэ и Криволуцкий медленно повернулись друг к другу, встретившись глазами.

— Что вы скажете, Борис Сергеевич?

— А что вы скажете, Владимир Никитич?..

— Я скажу, что здесь дело нечисто… Гораздо более, чем можно было в первый момент предположить… Скажите, вы убеждены, что это письмо вышло из-под руки Пенебельского?

— Затрудняюсь сказать, ибо автографы этого господина, хотя он и знаменитость, не попадались мне…

— Хорошо… Но ведь Пенебельский, при всех своих миллионах, был и остался безграмотным хамом. А это немецкое письмо написано, если и без особенной литературности, то, во всяком случае, грамотно.

— Но вы забываете, что этот хам таскался по заграницам, притворяясь, где это было ему выгодно, немцем… Но что мы делаем с вами, тратим время над решением академического вопроса — грамотен или неграмотен этот подлец? Гораздо проще, отправимся к нему, в "Полонию", вместе с этим письмом, и от него лично узнаем, он или не он автор. Вообще надо действовать, двигаться и не в четырех стенах нашего милого пансионата разгадывать ребус исчезновения графини… Я приведу себя в порядок, оденусь и через полчаса мы двинемся к Пенебельскому…

Совершая свой туалет "охотника на львов", Борис Сергеевич опоздал и вместо получаса был готов лишь через сорок пять минут. Но это, в конце концов, беда небольшая. Венский вокзал, против которого находилась "Полония", — в нескольких шагах от Госпитальной.

Ольгерд Фердинандович с первого же дня своего появления в гостинице завёл порядок, чтоб на коридоре возле его номера квартиры постоянно дежурил один из лакеев. Так и теперь.

Лакей, несмотря на полувоенную форму Вовки, встретил обоих посетителей не особенно ласково.

— Их превосходительство еще в постели… Они вряд ли вас примут…

— А как здоровье господина генерала? — насмешливо спросил Мирэ.

— Здоровье ничего… Хотя у них были доктор…

— А вы все-таки снесите наши карточки господину Пенебельскому! — настаивал Вовка.

— Виноват, а вы из графов или князей будете? — осведомился лакей. — Потому что его превосходительство наказали, если из графов, или князей, или из генералов, тогда принимать.

Вовка переменил тон:

— Послушай, ты чересчур болтлив. Вот тебе карточки, передай сию же минуту! Понял!

Лакей, как встрепанный, скрылся за дверью. Через минуту вернулся.

— Пожалуйте. Просят обождать в салоне. Сейчас немножко оденутся и выйдут.

В салоне с мягкой мебелью и хрупким столиком посредине, среди драпировок, зеркал и бронзы сообщники уселись в ожидании "его превосходительства". На металлическом блюде лежали визитные карточки новых аристократических знакомых Ольгерда Фердинандовича "из графов, князей или генералов". Приятели, зная слабость Пенебельского к чинам и титулам, пересмеивались, вернее, усмехался один Мирэ. Вовке