– Гляди-ко! Да вы до обеда четверо саней вытесали. Эдак вы и до зимы управитесь.

Наутро Тихон не встал с полатей, лежал кряхтел, охал и матерился:

– Поясница отнялась… Сглазила меня баба, туды ее растуды…

– Да что ты, Христос с тобой! Чтоб сглазить, черный глаз нужен, тяжелый. А у меня не токмо что глаз, рука легкая. Случается курице голову отсечь – час трепыхается. А ты – глаз дурной. Что ты, Христос с тобой?!

– Нет, сглазила. Умывай меня!

Пришлось умывать… «А чтоб тебя скосоротило!» Так мало того, ведите ему бабку, пусть банки ставит, пятки керосином смазывает да отчитывает.

Приходила бабка Катя Кирюшина… И банки ставили, и пятки керосином смазывали, и в спальную уложили его, на хозяйскую кровать, на перину. И доктора вызывали. Пришел Семен Терентьевич, осмотрел. Радикулит, говорит. Не надо в одной рубахе на ветру работать. А тот все свое – сглаз, туды ее растуды! Так и уехал в свою Туму, не простив этого «сглаза».

Тумак, он тумак и есть. Сказано – глухая сторона. Лешаки да разбойники.

Давно меня влекло в ту сторону, где когда-то разбойники водились. «Проедешь от Тумы до Окатова – доедешь до Саратова», – говаривали в старину про те места.

«Тума железная, а люди в ней каменные» – это Куприным записано. Бывал он там, жил в барском доме в Ветчанах, описывал окрестные столетние боры, местное население, которое «говорит не понятным для нас певучим цокающим и гокающим языком и смотрит на нас исподлобья, пристально, угрюмо и бесцеремонно».

Однажды в начале шестидесятых годов случилось мне ехать на электричке из Москвы в Рязань. В вагонном тамбуре я наткнулся на груду мешков, возле которых стояли трое мужиков и бойко отбивали нападение кондуктора:

– Да ничего твому вагону не сделается.

– Ничаво, ничаво… – передразнивал их молодой щеголеватый кондуктор. – Одного мусору после вас останется ворох.

– Веник дашь, сами и заметем. Делов-то, тьфу!

– А ты не плюйся.

– Это я к примеру.

Пассажиры были в стеганках, ватных брюках и в валенках. Лица давно не мытые, усталые, но довольные, радостные.

– Чего везете? – спросил я.

– Пашано, – ответил тот, что был постарше.

– Куда?

– Домой, в Тумский район.

– Неужто в Москву за пшеном ездили?

– Да мы попутно. Из лесу едем, домой на побывку. В отходе мы. Нас тут целая артель.

Мы разговорились. Работали они на лесозаготовках где-то в Костромской области. Чем дальше я разговаривал с ними, тем все более и более удивлялся. Колхоз у них большой, одних мужиков более трехсот человек. С осени большинство колхозников отправлялись в отхожий промысел до июня. Работали, кто где устроится: и на стройках, и в лесу, и где бог даст. Приезжали домой на праздники да на уборочный сезон.

– А почему не занимаетесь этим промыслом у себя дома? – спросил я. – И лес есть, и мастера.

– Дома-то запрещают.

Была та самая пора, когда считалось – все беды в сельском хозяйстве происходят от нерадивости крестьян. То бишь эти колхозники да совхозники все больше на сторону глядят, промыслом занимаются, да своими огородами, да личным скотом. А вот как сведем у них этих коров да поросят, да огороды отберем, да промыслы всякие отберем, так волей-неволей будут смотреть крестьяне только в землю, кормиться от земли – то есть лучше будут ее обрабатывать, стало быть, больше давать государству продуктов. Все казалось вполне логичным. Но элементарная логика для земли – вещь лукавая. Сельское хозяйство не семинария, здесь универсальную логическую фигуру не подберешь. Словом, промысел отбирали у колхозов для того, чтобы поднять культуру земледелия, но на самом деле урожаи понизились, настала бескормица, скот отощал, колхозники уходили на сторону. Потом попытаются поправить дело распашкой лугов да клеверов да кукурузу двинут на это самое травополье. Но это потом…

А в ту пору я впервые добрался до Тумы. Село как село: однообразно длинная улица вдоль шоссе, эдак километра на три с гаком, дома деревянные, большей частью старые; магазины размещены то в старых лавках, то в длинных кирпичных пакгаузах – бывших торговых складах; и клуб похож на такой же длинный красный пакгауз. Церковь огромная, с белыми пилястрами, с высокой трехступенчатой колокольней, с хорошо сохранившейся наружной росписью. Изредка попадаются забавные дома с чешуйчатой кровлей, с резными коньками, с крыльями, с фигурными окнами. Посреди села огромный, в несколько звеньев двухэтажный дом под зеленой крышей с резными наличниками – старая гостиница. Новых кирпичных домов мало – раз, два и обчелся. Некоторые из них двухэтажные из силикатного кирпича: райком да жилые дома для служащих. Что еще? Рынок посреди села, напротив железнодорожной станции; сопение да гугуканье тепловозов на путях, да высоченная труба кирпичного завода, как божий перст, грозит небу.

Остановился ночевать у первого секретаря райкома Василия Ивановича Мелешкина. Он был женат на Дусе Демидовой, моей однокласснице по потапьевской десятилетке. Потому и пригласил.

Жили они в бывшем поповом доме на каменном фундаменте из красного лесу. Хороший дом, особенно изнутри: потолки чистые, желтые – ни щелочки, как слитые, крашеные, шириной в полметра половицы, двери высокие двустворчатые – филенки резные с наплывами, массивные бронзовые ручки, печи кафельные белоснежные с надраенными бронзовыми отдушниками на цепочках, светлые обширные окна. Красота!

На столе грибки соленые да отварные, варенья разных сортов: черничное, брусничное, малиновое, моченые яблоки, помидоры свежие и розовое свиное сало толщиной в ладонь. И воспоминания, воспоминания до глубокой ночи.

– Помнишь, как химик наш, Ашдваэс, грохнулся на льду с велосипеда?

– А помнишь, как Питерсон (тоже прозвище учителя) уснул на плащанице в церкви? Вася, милый, вот была потеха. Поехал он к попу в гости на праздник. Зятем ему доводился. Напился, ушел в церковь и завалился спать на плащанице. Тот забыл про него, вечерню пришел служить, а этот как захрапит. Перепугал насмерть прихожан. «Христос воскрес!» – кричат. И томаром из церкви. В дверях передавились. Потом фельетон был в районной газете.

– И что же в итоге?

– А ничего. Посмеялись да и позабыли.

– А куда делся Ванька Козел?

– Этого в райпотребсоюз перевели.

– Что за Козел?

– Да директор наш, бывший. Он Леонардо да Винчи звал Леонардом Давыдычем. Выдвиженец.

Взрывы веселья сменялись печальным помином и снова смехом.

– А где теперь Малёк? Не слыхал?

– Он же погиб.

– Да, да… погиб… И Пиня погиб, и Сэр, и Натурщик…

– Прозвища у вас были какие-то нелепые.

– На то они и прозвища. И у него тоже было прозвище – граф Можаев. Ха-ха-ха! Маленький такой был, худенький, но важный.

Дуся Демидова работала директором средней школы. Рассказывая о своей работе,