— Я тебя знаю, — мрачно сказал Коля. — Всегда знал. Всегда любил.

И ушел, неровно ступая от горя. Саша кусала руку и много курила в тот день. Отправила телеграмму в Петербург: «Иду медиком экспедицией тчк вернусь через год тчк люблю Саша».

Она силой заставила Жюльетту поехать в больницу. Ваню попросила вынести больную и усадить в бричку — сама та не шла то ли от упрямства, то ли от жара.

— Остаетесь, — сказал Жюльетте врач. — Иначе через десять дней максимум ваше прекрасное окоченевшее тело опустят в Белое море. Двусторонняя пневмония, мадемуазель.

— Нет, — кричала Жюльетта и грязно ругалась на двух языках. — Нет, нет!

На следующий день успокоилась.

— Забирай, Сандра, — сказала. — Все, что моим было, — отдаю тебе, пользуйся. И подвиг, и приключение, и Жоржа. Я же видела, как он на тебя смотрит. У меня потом еще будут приключения… и остальное.

Вытянулась под одеялом — строгая, красивая. Но тут же кашлять начала, все настроение сцены испортилось.

— Мерде, — прохрипела Жюльетта. — Подай же микстуру, идиотка!

Саша утерла слезы и стала ее поить с ложки.

Богданов вернулся из больницы бледный и взволнованный.

— Спасибо, Саша, — сказал он и поцеловал ей руку. — Ты — верный товарищ. Я оказался бы в трудном положении, если бы не твоя самоотверженность. Без судового медика нам никак нельзя.

— Георгий… Иванович, — робко спросила Саша. — А вот коренные северяне говорят, что слишком много солонины. Что как основной продукт питания для северных широт она плохо подходит.

— Глупости, — отмахнулся Богданов, темнея лицом. — Всегда в военном флоте и в гидрографических экспедициях солонину употребляли. Что ты слушаешь ерунду всякую? Ты, Саша, не вздумай со мною спорить по важным вопросам.

— Я не думала, — тихо сказала Саша.

— И хорошо! Я с тобой по медицине тоже не стану — какую микстуру дашь, ту и проглочу, даже горькую. Договорились?

Глаза у него были голубые-голубые, и губы такие красивые под ровной соломенной щеточкой усов… Саша кивнула, как завороженная.

Из Архангельска выходили в воскресенье, отстояв обедню в портовом храме. На пристани собралась толпа провожающих — не яркая, как в Петербурге, а однотонная: мужчины в темных сюртуках, дамы в темных платьях. Золотые ризы священников казались особенно яркими.

Саша вздрогнула, увидев Колю. Он стоял, понурившись, со свертком в руках. Саша подошла к нему, взяла за руки.

— Я вернусь, Коленька, — сказала она и сама поверила.

Он сунул ей в руку сверток:

— Тут шубка… я заказывал к твоему приезду. Тебе пойдет. И…

Он посмотрел Саше в глаза своим до боли знакомым прозрачным взглядом, как в детстве.

— Не умри, — сказал он. — Пожалуйста.

Ей выделили новую сдвоенную каюту с переборкой и двумя койками для больных, с письменным столом, массивным аптечным шкафом и зеркалом в полный рост. Саша долго смотрела на невысокую девушку в зеркале, не узнавая ее. Светло-ореховые глаза, брови вразлет, по-детски округлые щеки. Но она была теперь совсем иной, чем месяц назад, — взрослой, ответственной, влюбленной в отважного героя.

Саша вышла на палубу, по-прежнему в возвышенных мыслях. Было тепло, море пахло августом. Кричали чайки. Саша смотрела на море, на сопки за Архангельском, на морские утесы, и ее охватило унылое и большое чувство вечности — что вот сто лет назад эти земля и море выглядели точно так же, и висело над ними холодное, как глаза Богданова, голубое небо. И лет сто спустя, когда их экспедиция станет яркой главой в книгах про Арктику, — кто-то так же посмотрит с борта корабля на город и холмы, вдохнет морской ветер и зажмурится…

1988

Андрей окинул взглядом остающийся за бортом Архангельск, зеленые по летнему времени холмы, прищурился, подождал, пока в кадр залетит несколько чаек. Фотоаппарат щелкнул, навсегда впечатывая в пленку эту секунду, это небо, этот город и море, вечно бьющее в утесы.

В кадр ступила женщина в узких джинсах и белой футболке, обрисовывающей щедрую грудь.

— А меня? — сказала она глубоким голосом, даже не стараясь убрать из него игривый второй тон.

Андрей вздохнул, пару раз сфотографировал, как она призывно опирается на борт, выгибая талию.

— Вы сегодня хорошо выглядите, Ингрид.

Ингрид Хансен ухватила Андрея под локоть, на мгновение тесно прижавшись грудью, зашептала в ухо:

— Господин Гаевский, а что вы сделаете, если я сейчас возьму и свалюсь за борт? А если отдамся матросу в машинном отделении?

Английский у независимой журналистки из Копенгагена был безукоризненный, в отличие от воспитания и манер, сильно Андрея раздражавших. В судовом ресторане они с самого выхода из Ленинграда сидели за одним столиком на шесть персон. Пятеро из этих персон в основном молчали, шестая — Ингрид — разглагольствовала. Автобиографию она излагала в мельчайших подробностях — и недели не прошло, как добралась до завершающей главы: «Мое четвертое замужество и адюльтер, с ним покончивший».

— Не надо за борт, — буркнул Андрей. — Я напьюсь… с горя.

— Вы, русские, все сводите к алкоголю, — фыркнула Ингрид. — Послушайте, Андреас, довольно ходить вокруг да около. Мне двадцать девять, я хороша собой и в постели, со мной легко. Вы мне нравитесь, а впереди месяцы и месяцы безделья. Неужели нужно, чтобы дама унижалась перед вами, предлагая себя? Вас что-то сдерживает? Верная любовь? Здоровье? Заветы Ленина?

Андрей обреченно вздохнул.

Что сказать? «Нет, потому что у меня была Таня»? Но Таня в земле, да и, пока была жива, никак его не связывала. В резко очерченном, высоколобом лице Андрея, в его широко посаженных карих глазах женщинам виделся скрытый надлом, на который многие делали охотничью стойку. Датчанка слишком напориста, но, по сути, мало чем отличается от предшественниц. Только вот… Только…

— Не обижайтесь, Ингрид, — попросил Андрей. — Я попросту не готов. Давайте мы этот разговор отложим на пару дней…

Он пока не знал, как объяснить, что в нем порвалось что-то, а скорее, оторвалось, утянулось вслед за Таней под мерзлую землю подмосковного кладбища и осталось там. Что-то, без чего стало не слишком интересно, не слишком азартно, да и не слишком необходимо жить. Исчезло, мазнув на прощание серебром по вискам и вычертив гидрографическую карту на лбу. И Андрей Гаевский, полный сил и энергии крепкий сорокалетний мужик, перспективный ученый и ходок не из последних, постепенно превратился в апатичного угрюмого нелюдима.

На участие в международной арктической экспедиции он согласился без долгих раздумий и, в основном, из безразличия. Никаких особых приключений на борту атомного ледокола «Георгий Богданов», не ожидалось.