— Я вас приглашаю, — я с трудом держалась в рамках этикета в дикой ситуации. Голос мой дрожал от обиды, от страха внезапно расстаться навсегда, от ничуть не покинувшей меня любви к нему, от многих прочих несовместимых между собою чувств и их оттенков.

— Я не пчела и не шмель, и цветов я не жру, вернее, не пью. И если бы ты мне была нужна, я нашёл бы тебя ещё в то время, как ты шила мне одежду, не разгибаясь, в сыром подвале сияющего лишь сверху сарая, да и не мне одному. И тому бандиту-мутанту и его отстойным «особым девам». И самой хозяюшке, тупой и бездарной бабе, зарабатывающей на тебе не только деньги, но и славу себе как талантливой мастерице. Я-то сразу по её плоскому и недоразвитому личику определил, что не она. Но кто?

Довольный моим стремлением его удержать, несмотря ни на что, а моё волнение и даже потрясение были ему очевидны, — он развалился на своём сидении, повернувшись ко мне вполоборота и положив руку на моё плечо. В отличие от развязных слов, его пальцы слегка и искусно ласкали меня. Он осторожно поглаживал мою обнажённую кожу, и я дрожала, не умея запретить своим кожным рецепторам испытывать наслаждение от мягких осторожных прикосновений любимой руки. Я уже простила ему грубую выходку, тая от предвкушения ласк и желая их, но он уже не спешил прикасаться ко мне плотнее, умело держа на нужной дистанции. На него нашёл тот самый, как он выражался, «приступ говорения», когда высказаться ему было важнее всего прочего.

— Чапос не хотел тебя выдавать, решил приберечь для себя, для ценителя выдержанной и уже настоянной на зрелости ума красоты. Его же это определение. А то подумаешь, что моё. Но он проболтался. Спесь бывшего нищего его и выдала. «Как же», — говорит, — «отрадно носить одежду, к которой прикасались те же самые ручки, что…». И заглох, шкура шершавая. Понял, что выперло наружу не то, что хотел. Когда он пьяный, то становится худым мешком, из которого сыплются все его тайны. Я умышленно его подпаиваю при случае, а он скупой и никогда не отказывается. Я бы рассказал тебе одну смешную деталь, да… Ты знала, что в твоих шедеврах ходит он сам и его приближённые рабы-подстилки? Тебе платили мизер как фабричной чернорабочей, а каждое твоё изделие стоило состояние у этих, в их салонах тряпья. Но я, всё же, тебе расскажу об откровениях Чапоса. Это для меня они смешны, а тебе было бы не до смеха, реализуй он свой замысел в отношении тебя. А он умеет добиваться своего любой ценой. По его скудоумию у него мало желаний, а уж если появятся, он ради них прёт как вездеход, не исключая и затей преступных…

Иногда Рудольф использовал в своей речи непонятные слова и даже целые фразы, но так было и прежде. Пояснений он никогда не давал, но в целом речь его была безупречной и сильно отличалась от простонародной. Простаки считали его чрезмерно образованным, а образованные люди чудаковатым, каковых повсюду хватает.

— От Чапки сбежала жена. Так вот, он как раз и притащил на встречу со мной громоздкую коробку, бережно так поставил у стола, боялся оставить её в салоне машины. Вор всегда боится других воров. Я, плюя на его протесты, открыл и посмотрел, что это за сокровище он боится утратить. А там кукла какая-то из хрупкого материала, вроде фарфора.

«Кому это»? — спрашиваю.

«Я», — отвечает, — «устраиваю новый интерьер в усадьбе для новой жены».

«Опять куклы покупаешь»? — спрашиваю. — «Ещё один малолетний шедевр нашёл. На вырост»?

«Не нужны мне юные и глупые. Она вполне уже зрелая женщина, она после своих скитаний и одиночества начнёт ценить такого как я. Эта дорогая вещичка была украдена из её скудного имущества, оставленного одной пропойце для сохранности, когда сама она оставила старую арендованную квартиру, но за хламом, всегда ценным для бедноты, попросила присмотреть до времени. Как чувствовала, что вернётся назад в ту же неустроенность. Так и вышло. Но та баба — сторож при чужом добре как-то и притащила сокровище из былого аристократического дворца на барахолку. Азира увидела и выкупила за бутыль «Матери Воды». Азира падкая на всё, что блестит. Радовалась, что теперь у неё в жилье вещичка из прошлого настоящих аристократов. Ходила и любовалась. Пыль вытирала и гладила как живую. «Память моя жалящая, память о прошлом»! — так говорила.

«Какое прошлое могло у тебя быть в твоей гнилой норе»?

«Ах! Это была моя детская мечта»! — отвечает. А я украл у Азиры её мечту. Без мечты обойдётся. Я сам мечта для неё. Пусть с меня пылинки сдувает. Я своей будущей жене спальню этой фамильной диковинкой украшу. И как тонко сотворена! И ручки, и ножки, и милое личико, даже платьице — полное, хотя и крошечное подобие моему живому сокровищу. Она войдёт и ахнет»!

«Причём же тут аристократическое сокровище из дворца»? — спрашиваю, — «если твоя будущая жена, как и Азира, тоже жила в бедности»? Я даже растрогался на его удивительную для такого ящера нежность чувств, их, не побоюсь этого слова, святость и стойкость. Так я и догадался о тебе. Но он сразу прикрыл свою чавкающую пасть: «Не знаю, где живёт. Сбежала от «благодетельницы»…

Он взял в свои руки мою сумочку и зачем-то открыл её, рассматривая, что там лежит, после чего извлёк оттуда тонкий лоскут, взятый мной на всякий случай, но так и не использованный. Ведь меня никто и ничем не угостил. Я лишь облизнула свои сухие и голодные губы, вдруг запоздало обидевшись на то, что меня настолько откровенно игнорировали все законные обитатели, в том числе и хозяева Творческого Центра. Ведь и Мира, восседавшая за столом, взглядом меня не удостоила и места не предложила. А стол ломился от угощений. Так ещё и после застолья намеревались пойти обжираться за мой счёт!

Рудольф прижал к носу этот лоскуток и сделал заметный вдох, — Чудесный аромат, — признал он, после чего закрыл сумочку и вернул мне. Лоскут же впитывающей ткани оставил себе, запихав его в карман рубашки, — Буду доставать его и вспоминать тебя…

— Кажется, мы не настолько близки, чтобы сметь шарить в моей сумочке! — возмутилась я больше для видимости.

— Ты настолько обеднела? — спросил он, намекая на мизерное количество денег в моей сумочке.

— С чего взял? У меня достаточно средств. Не всё же