Шрифт:
Закладка:
Тем временем что-то явно неладное творилось и с самим Джоном. Вообще-то, из колеи он выпал ещё в войну, сразу же по отправке к месту несения службы. Ну а после смерти Рузвельта у Джона возникли ещё большие, чем у Анны, трудности с поиском места в жизни. Даже будучи весьма успешным журналистом в годы Великой депрессии, он вечно в себе сомневался и боялся, что ценят его лишь за доступ к телу тестя-президента{813}. Теперь же он никому зятем не доводился. У Анны сердце кровью обливалось при виде того, как её по-настоящему любимый муж погружается всё глубже в пучину депрессии, все более и более от нее отгораживается. Она умоляла его обратиться за квалифицированной помощью, но он упорно отказывался. «Психиатры – для сумасшедших», – твердил он в ответ{814}. Джон становился всё более неуравновешенным, и дошло до того, что Анна начала откровенно бояться не только за него, но и его самого. Наконец она сумела уговорить его уехать на отдых и там немного успокоиться, а на время его отсутствия возложила на себя все обязанности редактора и издателя их газеты плюс умиротворение кредиторов{815}.
Депрессия у Джона была однозначно как-то связана с тем, что ему довелось пережить и увидеть в годы службы на Североафриканском и Средиземноморском театрах военных действий, и дополнительно усилена внезапной потерей себя после смерти Рузвельта. Но в мгновения предельной честности перед собой и окружающими Анна признавала, что проблемы у её Джона начались намного раньше. Анна всячески подавляла тягостные воспоминания, относящиеся к первым годам войны и связанные с её дочерью Элли. Они тогда жили на острове Мерсер близ Сиэтла. Как позже вспоминала Элли, Джон Бёттигер «захаживал в мою комнату раз-другой в неделю, когда мне было лет пятнадцать или шестнадцать, пока я делала домашнюю работу», а Анна внизу готовила ужин. «Джон запускал руки мне под блузку спереди и принимался тискать мне груди, – поделилась она. – Я понимала, что это неправильно, но не знала, что делать». Если бы она подняла крик, постовой на улице, может, её и услышал бы. Если бы отчим зашёл слишком далеко, она, вероятно, так и сделала бы. А так Элли просто принималась умолять его: «Ну, папчик, пожалуйста, иди уже, у меня полно домашней работы», – и он через пять-десять минут оставлял её в покое и уходил. И всё это время Элли страшно боялась, что мать узнает и придёт в отчаяние, ведь Анна так сильно любила Джона, – вот она ей и не рассказывала ничего. Ещё какой-то частичкой души Элли страшилась рассказывать матери о том, что творится, из опасения, что та ей не поверит. Понятия не имела она и том, как примирить в сознании эти «пассы» отчима с той любовью, которую она и её братья испытывали к Джону, который действительно относился к ним как отец родной, в отличие от родного по крови отца Кёртиса Долла. «Даже если великая любовь и существует, – скажет позже пережившая в нежном возрасте подобный опыт Элли, – место страху в ней всегда найдётся»{816}.
Но Анна и так всё знала. Элли она об этом ни разу не говорила, но тет-а-тет вступала с Джоном в разборки по поводу его поведения в отношении своей дочери. Однако тот всякий раз невозмутимо возражал, что просто «пытается преподать [Элли] азы полового воспитания». Анна просто не знала, что делать, и – парализованная – не делала ничего. Вскоре Элли отбыла в школу-интернат в Сан-Франциско, где и проучилась всё то время, что её мать потратила на путешествие в Ялту и пребывание там, а потом поступила в Рид-колледж[95]. Анна надеялась, что проблема, таким образом, рассосётся сама собой. Но стоило Элли вернуться на первые же каникулы домой в Аризону, как Анна снова запаниковала. Дом у них был оборудован системой внутренней связи, и Анна (тайком от Элли) попросила своего старшего сына Кёртиса не выключать её, а организовать прослушку на предмет любого шума, доносящегося из спален, – и если что, немедленно стучаться и докладывать ей лично. К счастью, Джон больше даже и не пытался вгонять Элли в краску своими «пассами», как она их благовоспитанно называла, но воспоминания о ранее пережитом ужасе от приставаний отчима останутся при ней до конца жизни.
В 1948 году Элли вышла замуж за однокурсника по Рид-Колледжу Вэна Сигрейвза, и вскоре они зажили отдельной жизнью в собственном доме. Накануне рождения у Элли первенца в августе 1949 года Анна поведала дочери, что знала о том, что вытворял Джон. Тут только Элли и осознала, что Анна «боялась Джона, потому что знала, насколько он психически причудлив и по временам расшатан»{817}. Всю жизнь Анна раз за разом оказывалась в ситуациях, в которых ощущала себя поставленной перед выбором между самыми близкими ей людьми. В Ялте чувства диктовали ей всячески защищать отца от посягательств извне даже в ущерб его отношениям с вернейшим союзником Уинстоном Черчиллем и ближайшим советником Гарри Гопкинсом. На протяжении всего романа и последующей дружбы отца с Люси Мерсер ей приходилось хранить тайну отца ценой предательства матери. Вот и на этот раз, оказавшись поставленной перед выбором между Джоном и Элли, она решительно предпочла защиту своего мужа и их брака перспективе второго развода для себя и безотцовщины для своих детей. Вероятно, глядя теперь на Элли, которой вот-вот предстояло и самой стать матерью, Анна устыдилась, что не сумела защитить дочь тогда, когда та более всего нуждалась в её материнской помощи. Той ночью Элли поняла, сколь тяжкое бремя вынесла на своих плечах её мать. Конечно, Элли могла бы и дальше муссировать свои обиды, но это внезапно обретённое понимание собственной матери и глубинное предощущение наступающего собственного материнства вдруг толкнули женщин друг к другу{818}. Пятью годами ранее Анна передарила Элли глиняную статуэтку матери с младенцем, преподнесённую ей в Ялте на память Авереллом Гарриманом. Она её отправила дочери в подарок к восемнадцатилетию. Получив подарок, Элли поначалу подумала: «Надо же, какая забавная куколка»{819}. После же откровения матери в канун появления на свет её собственного первенца тот подарок обрёл новый смысл. У Элли та статуэтка и поныне стоит на самом видном месте на каминной полке в память о матери{820}.
В 1949 году Анна и Джон развелись. Газета прогорела. Анна забрала Джонни и переехала в Лос-Анджелес. К тому времени Анна благополучно помирилась с матерью, и они вместе почти два года вели на радио развлекательную «Программу Элеоноры и Анны Рузвельт». Какое-то время Анна также успела поработать редактором журнала The Woman. Вскоре Анна прослышала, что Джон снова женился и устроился в Нью-Йорке на работу пиарщиком, а вот обращаться за психиатрической помощью по-прежнему отказывается наотрез. На Хэллоуин 1950 года Джон свел счёты с жизнью, выбросившись из окна нью-йоркской гостиницы[96]. Тело опознал Эллиот, брат Анны. Джонни, сыну Анны от Джона, было одиннадцать лет{821}.
В 1952 Анна вышла замуж в третий раз – за врача Джеймса Халстеда из Управления по делам ветеранов. Они переехали обратно в Нью-Йорк, и Анна стала работать в сфере связей с общественностью ветеранских госпиталей и медцентров. В 1958 году они пустились в новую авантюру и подписались на двухлетнюю командировку в Иран, где Джиму предложили помочь с обустройством новой больницы в статусе
