Шрифт:
Закладка:
Мне крайне неловко пред Вами, уважаемый профессор. Принося мои искренние извинения, убедительно прошу Вас верить, что все это произошло не по вине редакции и отнюдь не вследствие небрежного отношения к Вашей почтенной работе, а исключительно в силу того хаоса, который ныне царит во всех предприятиях и учреждениях.
Нужным считаю осведомить Вас, что корректуру статьи Вашей правил человек, знакомый с вопросом, один из учеников проф. Федорова.
Еще раз — примите, почтенный Юрий Викторович, мои извинения.
Желаю всего доброго.
4. IV. 16.
Кронверкский, 23.
712
К. А. ТИМИРЯЗЕВУ
4 [17] апреля 1916, Петроград.
Уважаемый Клементин Аркадьевич!
На обороте сего — копия письма, которое я сегодня послал Ю. В. Вульфу. Эта копия ознакомит Вас с невольной виною моей пред проф. Вульфом и пред Вами.
Но прошу Вас верить, что вина моя поистине — невольна! Вы представить не можете, что делается здесь в типографиях, какой анархизм и грабительство процветают. В отчаяние можно придти!
Я убедительно прошу Вас извинить меня и извиниться за меня пред Ю. В., — пожалуйста, сделайте это! Мне тяжело быть некорректным по отношению к Вам и к нему.
Затем я прошу Вас — нельзя ли дать к июньской книге статью о физике? Или Вашу по ботанике?
Это было бы очень хорошо!
Еще раз — извиняюсь и желаю Вам доброго здоровья.
Искренно уважающий Вас
Благодарю Вас очень за то, что позволили Манухину посетить Вас!
4. IV. 16.
713
И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ
30 июня [13 июля] 1916, Байдары.
Дорогой друг,
моих столкновений с подводными лодками — не бойтесь, не плаваю. Те, кто плавает, говорят, что в воде 14°, это — странно, ибо в воздухе, вероятно, — 97°.
Я веду себя превосходно, ем яйца и все, что дают, а дают — ужасно много! День начинается в 7 ч., встаю, иду гулять; в это время горничная убирает мою комнату. В 8 — пью кофе, ем масло, 4 яйца. В 9 является Федор и Ев[докия] Петр[овна], занимаемся до 12, приблизительно. Могли бы и больше, но Е. П. не успевает расшифровывать стенограмму. Дело идет довольно гладко, но — не так быстро, как я ожидал. Есть моменты, о которых неудобно говорить при барышне, и тут уж должен брать перо в руки сам я. Править приходится много.
В час — завтрак, очень обильный. До 4-х все по своим комнатам, а Федор — всюду и везде. Он ходит в купальном костюме, уже обгорел на солнце, кричит, смеется, настроен хорошо. В 4 — чай, ем яйца и до семи занимаюсь Федоровым материалом, а в 7 — обед, тоже чрезвычайно обильный. Спать ложимся в 10. Вот и весь день.
Общество крайне интернационально: хозяйка-венгерка, затем Роджерс и артисты Михайловского театра; прислуга — латыши, эсты; рабочие — татары и украинцы.
Стоит сухая, жаркая погода; огромный парк нечем поливать, хотя в нем и устроен бак на 200 000 ведер. Дождей — нет. Газет — тоже. Никто ничем не интересуется, а я слишком занят, чтоб интересоваться чем-либо, кроме непосредственной задачи.
Пока — я еще не представляю, когда мы кончим, — материала много, он очень любопытен. В день мы делаем листа два, даже — три, после моих поправок остается 2/3.
Вот так и живу. Здоров, скоро перестану курить, ибо папирос не будет.
Валентиновна относится ко мне очень внимательно, строго памятуя внушения Ив[ана] Ив[ановича]. Уговаривают меня брать солнечные ванны, я спросил Манух[ина] — можно ли? Ногу я все-таки прожариваю, и это ей нравится.
Будьте здоровы, дорогой друг, желаю всего доброго! Как Наташа? Пишет?
Поклоны.
714
И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ
16 [29] июля 1916, Байдары.
Дорогой друг мой,
если старик в Ессентуках, мне сообщат его адрес и я тотчас же напишу ему о деньгах — строго и внушительно. Мне надоела эта канитель. Если же его в Е[ссентуках] — нет, — необходимо узнать, где он, и телеграфировать мне его адрес. Не успеем до 2-го августа с этим, — попрошу Гордона отложить платеж.
Писать отсюда о работе над биографией — как будто некому. Здесь живут иностранцы всех наций, павлины, удавы, антилопы, борзые собаки, русские же люди — сплошь малограмотны, к печатному слову относятся, как черти к ладану, а кроме всего этого — с утра до вечера пьяны и поют песни. Ни Ф[едор], ни М[ария] В[алентиновна] — никому ничего не писали. Думаю, что сии чудеса творит в Питере чудотворец Исай.
Работа — расползается и вширь и вглубь, очень боюсь, что мы ее не кончим. Напечатано 500 стр., а дошли только еще до первой поездки в Италию! Я очень тороплюсь, но — существует непобедимое техническое затруднение: барышня может стенографировать не более двух часов, а все остальное время дня, до вечера, у нее уходит на расшифровку. Править я, конечно, не успеваю. Федор иногда рассказывает отчаянно вяло, и тускло, и многословно. Но иногда — удивительно! Главная работа над рукописью будет в Питере, это для ме[н]я ясно. Когда кончим? Все-таки, надеюсь, — к 20, 22-му.
Я чувствую себя хорошо, нога не болит. Не купаюсь, не жарюсь на солнце. Вожу Ф[едора] в море, версты за две, за три, там он прыгает в воду и моржом плывет к берегу. Гуляю — мало, некогда.
Неужели арест Стембо не внушит Леониду благую мысль уйти из «новой» газеты? Это будет ужасно, если он не порвет условия.
«Маленькую газету» Сувор[ина] я читал, все №№ со статьями по этому делу.
Спрячьте до меня все заметки о биографии.
Новостей здесь не полагается.
Встревожен Вашим лечением, — в чем дело?
Говоря по правде — не во-время затеялась вся эта история с биографией! Но, коли начато, нужно кончать. Очень боюсь, что Вы измотаетесь за лето, и по приезде буду настаивать, чтоб осенью Вы ехали на юг, — обязательно!
На-днях приехал хозяин Фороса, это неинтересный человек, вполне безнадежный как лицо, способное на работу культурную. Форос превращается в курорт с водолечебницей и т. д. Здесь — все бредят курортами, даже Чириков, живущий верстах в двадцати. Недавно я видел его, он шел на раскопки, начатые здесь проф. Ростовцевым, —
