он ярко-красный. И взор мой устремился к гигантскому, дикого цвета, утесу, который стоял на берегу реки, освещенный сиянием месяца. И утес был дикого цвета, и высокий, и стоял, как привидение, – и утес был дикого цвета. На передней его стороне, на камне, были вырезаны буквы; и я пробирался через болотную пустыню водяных лилий, пока не пришел к самому берегу, чтобы прочесть буквы на камне. Но я не мог разобрать их. И я уже пошел назад в болото, как вдруг ярче загорелся красный свет месяца, и я обернулся, и взглянул опять на утес, и на буквы; – и буквы были отчаяние.

И я посмотрел вверх, и там стоял человек на вершине утеса; и я укрылся среди водяных лилий, чтобы можно мне было следить за действиями человека. И человек был рослый и статный, и с плеч до ног он был закутан в древнеримскую тогу. И очерк его лица был неясен – но черты его были чертами божества; потому что покров ночи, и тумана, и месяца, и росы, не мог закрыть его лица. И чело его было возвышенно от мысли, и глаза его были безумны от заботы; и, в немногих морщинах на его щеках, я прочел повесть скорби, и усталости, и отвращенья к человеческому, и жадного стремленья к одиночеству.

И человек сидел на утесе, склонив свою голову на руку, и взирал на картину безутешности. Он смотрел на низкорослые тревожные кустарники, и на высокие первобытные деревья, и смотрел вверх на небо, исполненное шороха, и на ярко-красный месяц. И я лежал, сокрытый среди лилий, и следил за действиями человека. И человек трепетал в уединении; – и ночь убывала, но он сидел на утесе.

И человек трепетал в уединении; – и ночь убывала, но он сидел на утесе

И человек отвратил свое внимание от неба, и взглянул на печальную реку Заиру, и на желтые призрачные воды, и на бледные сонмы водяных лилий. И человек стал прислушиваться к вздохам водяных лилий, и к ропоту, который исходил от них. И я лежал тайно в своем прибежище и следил за действиями человека. И человек трепетал в уединении; – и ночь убывала, но он сидел на утесе.

Тогда я углубился в сокрытые пристанища болота, и пошел среди ропота лилий, и воззвал к гиппопотамам, которые живут среди топей в пристанищах болота. И гиппопотамы услышали зов мой, и пришли, с бегемотом*, к подножью утеса, и громки, и ужасны были их вопли, и месяц горел на небесах. И я лежал тайно в своем прибежище и следил за действиями человека. И человек трепетал в уединении; – и ночь убывала, но он сидел на утесе.

Тогда я проклял стихии заклятием смятения, и страшная буря собралась на небе, где до тех пор не было ветра. И небеса побагровели от свирепости бури – и дождь стал хлестать о голову человека – и воды реки полились через берега – и река, возмущенная, покрылась пеной – и водяные лилии закричали на своем ложе – и лес, ломаясь, затрещал под ветром – и прокатился гром – и засверкала молния – и утес треснул до основания. И я лежал тайно в своем прибежище и следил за действиями человека. И человек трепетал в уединении; – и ночь убывала, но он сидел на утесе.

Тогда я пришел в ярость, и проклял, заклятием молчания, реку, и лилии, и ветер, и лес, и небо, и гром, и вздохи водяных лилий. И стали они прокляты, и погрузились в безмолвие. И месяц задержал свой колеблющийся путь по небу – и гром замер вдали – и молния потухла – и тучи повисли недвижно – и воды вошли в берега и замерли – и деревья перестали качаться – и водяные лилии больше не вздыхали – и ропот не был слышен между них – ни тени звука во всей обширной беспредельной пустыне. И я устремил свой взгляд к буквам на утесе, и они изменились;– и буквы были молчание.

И я взглянул на лицо человека, и лицо его было бледно от ужаса. И, поспешно, он поднял свою голову, и вскочил, и прислушался. Но не было ни звука во всей обширной беспредельной пустыне, и буквы на утесе были молчание. И человек задрожал, и отвратил лицо свое, и убежал, бежал прочь так быстро, что я больше не видал его».

* * *

Да, много есть прекрасных сказок в томах, исписанных Магами – в окованных железными переплетами задумчивых томах, исписанных Магами. Я говорю, в них есть великие легенды о Небе, и Земле, и о могучем Море – и о Гениях, которые управляли и морем, и землей, и высоким небом. И много было знания в изречениях, которые говорились сибиллами; и святые, святые тайны были услышаны некогда темными листьями, трепетавшими вокруг Додоны* – но, истинно, эту сказку, которую рассказал мне Дьявол, сидя рядом со мной в тени гробницы, считаю я самой чудной изо всех! И когда Дьявол окончил свой рассказ, он упал навзничь в углубление гробницы и захохотал. И я не мог смеяться вместе с Дьяволом, и он проклял меня, потому что я не мог смеяться. И рысь, которая всегда живет в гробнице, вышла оттуда, и легла у ног Дьявола, и стала пристально смотреть ему в глаза.

Элеонора

Sub соnservаtionе fоrmае sресificае sаlvа аnimа[100].

Раймунд Луллий*

Я принадлежу к роду, отличающемуся пламенным воображением и пылкими страстями. Люди назвали меня сумасшедшим, но еще вопрос: не представляет ли сумасшествие высшей степени разума, не возникает ли все славное и глубокое из расстройства мысли, из какой-либо одной силы души, преувеличенно развитой насчет всех остальных? Те, кто видит сны наяву, открывают многое, ускользающее от тех, кто видит сны только во сне. В своих тусклых видениях заглядывают они в вечность и содрогаются, пробудившись и вспоминая, что стояли на краю великой тайны. Урывками учатся мудрости, которая есть благо, и той, которая есть зло. Они проникают, без руля и без компаса, в безбрежный океан «света неизреченного» и подобно путешественникам нубийского географа* «аgrеssi sunt mаrе tenebrarum, quid in ео еsset ехрlоrаturi»[101].

Согласимся, что я – сумасшедший. Я сознаю, что духовное существование мое представляет две области: одна – область несомненно здравого рассудка, связанная с воспоминаниями о юной поре моей жизни; другая – область тумана и