девушка, казалось, рванула в мою сторону, но вдруг упала на землю и стала кататься в страшных конвульсиях, пена на губах, руки и ноги разметались во все стороны, как если бы она пыталась их себе оторвать. Врач схватил меня за руку и увлек назад из этого зала, а затем, закрыв за собой дверь, быстро спросил: «На вас есть крест?» Он на мне был: маленькое распятие, подвешенное к четкам. Этими четками, освященными в Риме, я особенно дорожила, я тогда всегда носила их с собой, спрятав под платье. В тот день поверх льняного платья на мне было очень толстое осеннее пальто (потому что температура уже была ниже нуля), застегнутое на все пуговицы. Никто не мог бы догадаться, что у меня эти четки с маленьким крестиком. Но на быстрый вопрос врача я просто ответила: «Да». «Ах, мне нужно было вас предупредить. Она чувствует крест даже на расстоянии через две палаты». Затем, попросив его подождать, он побежал к больной, закрыв за собой дверь. Жуткие крики продолжали раздаваться, затем затихли, превратившись в хрипение, пока не удалось одолеть несчастную больную и увести ее. Врач вернулся лишь через четверть часа, очень бледный и явно взволнованный. Вот что он мне рассказал: эта девушка, семнадцати лет, член комсомола, дочь честных рабочих, принимала участие во многих богохульных спектаклях и шествиях, какие принято проводить в комсомоле. Однажды она играла роль Богоматери в мерзком святотатственном зрелище. На следующий день у нее вдруг случился приступ меланхолии, она сбежала от товарищей, впала на некоторое время в напряженное молчание, к которому вскоре добавились сильные приступы и постоянное возбуждение, выражавшееся потоком богохульств. В таком состоянии ее и поместили в психиатрическую клинику, где к моменту моего прихода она находилась уже три месяца. Иногда у нее бывают периоды полного покоя, длящиеся по нескольку дней, и тогда она спит тяжелым сном изможденного человека. Затем возобновляется возбуждение, и тогда несчастная целыми часами беспрерывно изрыгает жуткие богохульства; врач сказал, что он никогда прежде не слышал таких богохульств, произносимых с такой яростью, упорством и извращенным воображением. И такое жуткое возбуждение порой заканчивается приступами вроде того, которому я стала свидетелем: несчастная катается по земле, члены напряжены, все тело сотрясают сильные конвульсии; иногда конвульсии побуждают ее к жутким прыжкам на метр от пола; однажды в один из таких приступов она отлетела к окну и головой выбила стекло, что вызвало многочисленные порезы. В тот день приступ был спровоцирован самим видом этого окна, рама которого напомнила больной форму креста. Пришлось перевести ее в палату с круглым окном. Она на большом расстоянии чувствует предмет, который может напоминать религиозный символ, особенно крест, предмет, от которого она особенно впадает в ужас. В день моего посещения она была в спокойной фазе; она спала в палате, выходившей в маленький коридор, из него был выход в зал, о котором я говорила.

В момент, когда врач открыл, с другой стороны зала, дверь, через которую мы должны были войти в этот зал, больная спрыгнула со своей кушетки, пересекла маленький коридор и распахнула дверь, отделявшую коридор от зала[135]. Добавлю, что длина зала между двумя дверями была около двадцати метров. Ворвавшись в зал, больная рухнула на пол в двух или трех метрах от двери, в которую вошла; она находилась, таким образом, на расстоянии примерно семнадцати или восемнадцати метров от порога двери напротив, где была я. Стоит также добавить, что мне приходилось до этого видеть эпилептические припадки, и могу утверждать, что приступ с конвульсиями у этой несчастной не имел ничего общего с такими припадками. Она упала лицом вниз, согнув ноги в воздухе, затем, пока ее лицо билось об пол, а тело извивалось рывками, словно от ударов эклектического тока, руки и ноги изогнулись штопором, как будто кто-то пытался их оторвать. Не только ни следа не осталось от одеревенелости, но, наоборот, все тело казалось словно разъединенным и лишенным скелета. От лица, сведенного жуткой судорогой, казалось, осталась лишь пара вытаращенных глаз и широко раскрытый рот, издававший душераздирающие крики. Я спросила у врача, много ли у него больных такого рода, потому что в городе тогда поговаривали, что молодежь, завербовавшаяся в антирелигиозные группы, часто проявляла признаки безумия. Он мне ответил, что к нему, действительно, часто приводят молодых больных с серьезными нервными расстройствами и что во многих случаях нервный шок проистекал из патологического возбуждения, вызванного профанациями и отвратительными кощунственными шествиями; бывают также и подлинные случаи религиозного или богохульного безумия. Бывали случаи меланхолии, серьезной депрессии и т. д. Но никогда еще ему не приходилось лечить настолько сильный случай с такими странными симптомами. По его мнению, эта девушка страдает не безумием, а истерией; однако ее приступы не относятся к феноменам, которые проходят по классу истерии, а сила этих приступов просто обескураживает. Я спросила его, какой вид лечения применяется к этой несчастной больной.

«Ну, конечно, успокоительное, снотворное и т. д.». И он пожаловался на то, с каким трудом удается добывать необходимые лекарства, на недостаточность любого лечения в условиях такой нищеты, на невозможность найти хороших санитарок… Я прервала его: «Доктор, а не думаете ли вы, что вашу больную нужно было бы просто подвергнуть экзорцизму?» Старый врач посмотрел мне прямо в лицо, затем коснулся своих седых волос: «Видите ли, я всю свою долгую жизнь посвятил позитивной науке. Я никогда не признавал ничего другого. Но вот уже некоторое время… я чувствую себя сбитым с толку. И я чувствую соблазн с вами согласиться…» В этот момент нас прервали, и продолжить разговор уже не было возможности. Я покинула больницу с твердым намерением туда возвратиться, чтобы поближе увидеть эту больную. Этому помешал мой арест, разразившийся три недели спустя[136], и я так больше никогда и не увидела ни эту больную, ни старого врача.

Красная каторга. Воспоминания узницы в стране Советов

Свидетельство Юлии Данзас о восьми годах своего заключения в советских тюрьмах и лагерях, от Ленинграда до тюрьмы в Иркутске, до пребывания в лагере на Соловках, обладает исключительной ценностью, так что его давно следовало бы переиздать: это, по сути, первое женское свидетельство о пребывании в ГУЛАГе, в котором естественным образом акцент сделан на условиях, в которых содержатся женщины-заключенные [1] . Похоже, что то, что больше всего возмущало саму Юлию и казалось ей самым мучительным, – это «систематическое оскорбление целомудрия и женского достоинства» и обязательная (и