Когда Том вновь пришел в себя, он понятия не имел, сколько времени пробыл без сознания — должно быть, несколько часов, потому что день уже сменяли сумерки. Он лежал, засыпанный землей больше чем наполовину: свободными остались только голова, плечи и правая рука. Нижняя часть туловища и ноги были придавлены тяжестью земли и осколков. Дышать было тяжело, и ног он не чувствовал. Он осторожно пошевелил плечами, потом рукой. Земля слегка осыпалась, и он высвободил другую руку. Был слышен шум боя — правда, уже не несмолкающим грохотом, как раньше, а отрывистым свистом и грохотом снарядов да редкими пулеметными очередями, но в клубах дыма не видно было ничего и никого. Может быть, Том остался один на свете. Он стал разгребать придавившую его землю и камни руками, постепенно освобождаясь из плена. Работа шла медленно — он ведь мог копать только там, куда позволяла дотянуться длина рук, но наконец ему удалось сесть, а потом и полностью освободиться. Он долго лежал лицом вниз, измученный и совершенно утративший представление о том, что происходит вокруг. К ногам вновь прилила кровь, их начало покалывать, а потом стало больно, но он был рад этой боли. Он знал: это значит, что непоправимого увечья он избежал.

Том вдруг, словно наяву, увидел перед собой оторванную ногу в сапоге и вспомнил об умирающем Сэме Гордоне. Пытаясь разобраться в происходящем, Том поднял голову и огляделся вокруг в поисках воронки, где оставил парня. Он понятия не имел, в какой она стороне. Нигде не было ни следа винтовки с крошечным флажком, ни следа воронки от снаряда. Снаряд, засыпавший Тома, должно быть, довершил дело своего предшественника; Сэма Гордона, Дэвида Шэпвика и Джона Дьюара больше нет, они исчезли бесследно. Нечего будет ни искать, ни хоронить: могилу им вырыл немецкий снаряд. А Том даже не взял их опознавательные жетоны. Оставалось надеяться, что хотя бы в памяти сохранятся их имена.

Винтовка Тома куда-то пропала, и он решил, что теперь — без оружия, без вещмешка, без гимнастерки, в изорванных остатках формы — разумнее пробираться назад, чем вперед. Он видел бесконечные спирали проволоки, все еще тянувшиеся между ним и обозначенной утром целью, и понимал, как мало у него шансов пробраться через них, а если каким-то чудом и проберется, толку от него там не будет никакого. Надвигающаяся темнота и туман окончательно запутывали. В какую сторону идти вперед, а в какую назад? С обеих сторон грохотали орудия, и невозможно было понять, откуда он пришел.

Все еще дрожа всем телом после своего трудного освобождения, Том понимал только одно — нужно выбираться отсюда. Он пополз, стараясь пригибать голову как можно ниже. Медленно продвигаясь вперед по изрытой земле, он надеялся добраться кратчайшим путем туда, где, по его представлению, должны были быть британские окопы. Кажется, они где-то внизу — утром ведь они бежали вверх по небольшому склону. В клубящемся тумане маячили какие-то силуэты и тени, но, когда Том окликнул их, его голос заглушил грохот. Вокруг были люди — то, что осталось от людей, части человеческих тел, разбросанные тут и там останки, гротескно нелепые и чудовищные. Иногда до него доносились крики, плач, чей-то голос просил воды, но Том знал, что помочь ничем не может. У него не было ни перевязочных пакетов, ни фляжки с водой, его одежда превратилась в лохмотья — клочьев его рубашки не хватило бы даже на временную перевязку. Он оставался глух ко всем мольбам и продолжал свой мучительный путь по полю битвы, то сползая в воронки от снарядов, когда земля вдруг проваливалась под ним, то огибая их, и с каждой минутой становился все грязнее и измотаннее. Раз он увидел распростертое тело человека, которого хорошо знал, — Сида Джексона, рядового из своего взвода. Лицо Сида было запрокинуто к небу, глаза открыты, рот застыл в неслышном крике боли. Том осторожно закрыл эти широко распахнутые глаза и пополз дальше, но, к его ужасу, спустя несколько часов вновь оказался перед безжизненным телом Сида. Он ползал кругами.

Том рухнул на землю рядом с Сидом и заплакал. Он оплакивал себя, Сида и тысячи других, кого он знал и кто, должно быть, тоже погиб в этот день. Он думал о тысячах людей дома, ждущих тех, кто никогда не вернется, и о Молли, о своей Молли — такой красивой, светлой и чистой. Он вспоминал, как сияли ее смеющиеся глаза, когда она смотрела на него, как застенчиво она его целовала, и какой страстью сменилась потом эта застенчивость. Он думал о ребенке, о своем ребенке, которого она вынашивала, и о своем обещании жениться на ней. Они будут семьей — он, Молли и ребенок, настоящей семьей, и это будет его первая семья в жизни. Ради Молли и ребенка он должен напрячь все силы и выбраться отсюда. В кармане гимнастерки лежало разрешение на поездку в Альбер, в монастырь — его драгоценные сорок восемь часов отпуска. Сорок восемь часов, за которые они успеют пожениться, и Молли вернется в Англию, чтобы родить ребенка в безопасности, в доме своих родителей. Том знал, что он должен вернуться — в тыл, в монастырь, к Молли. Но едва эта мысль заставила его поднять голову, как он в приступе паники и отчаяния осознал, что его пропуск остался вместе с Сэмом Гордоном в воронке от снаряда. Чтобы согреть раненого, он накинул свою гимнастерку Сэму на плечи, а когда того стер с лица земли немецкий снаряд, то и гимнастерка, и разрешение на отпуск пропали вместе с ним. Драгоценное разрешение на отпуск, последнее письмо Молли, ее фотография — все это он носил в кармане, у сердца, а теперь ничего этого нет. Он испустил вопль ярости и отчаяния. Не будет никакого отпуска.

Молли! Теперь она была его целью и талисманом. Он не представлял, где находится его батальон и осталось ли от него еще что-нибудь. Единственным намерением Тома теперь было вернуться в безопасное место, в тыл. Он нужен Молли.

Вновь он заставил себя ползти назад по полю боя и, пока серые предвечерние сумерки сгущались в ночную темноту, понемногу отползал прочь от опасного места. Обстрел, кажется, стал стихать, хотя еще слышались отдельные выстрелы, а иногда — свист и грохот снаряда.

Наконец он подполз к краю траншеи — не стрелкового окопа, не жилого, а, скорее всего, хода сообщения или